Крестом и стволом

Начальник местной милиции сидел, уставясь прямо перед собой, и, похоже, пребывал в полной прострации. Возразить было нечего, а согласиться... Уж очень все дерзко выглядело.

– А Васьков с Сутейкиным? – как за спасительную соломинку ухватился за фамилии банкиров из областного центра Ковалев. – Они против не будут? – От неожиданности происходящего бедный милиционер совсем потерялся.

– А им-то что? – пожал плечами отец Василий. – Васьков и Сутейкин так и так свое возьмут. Отдадут кому надо акции в управление и будут жить как жили. Ты что думаешь, им больно надо мелкую торговлю келешеванной водкой контролировать? Они по-крупному берут. Уж будь уверен.

Ковалев хмыкнул и вдруг повеселел, заерзал на своем сиденье и внезапно глянул на часы.

– Вы извините, батюшка, – проглотил слюну он. – Заболтал я вас. Да и вам уже на службу надо.

Отец Василий глянул на часы и охнул – до начала оставалось от силы семь-восемь минут. Он, не прощаясь, выскочил из машины и кинулся через дорогу, к храму.

– Отец Василий! – услышал он сзади крик. – Батюшка! – он оглянулся. Ковалев вышел из машины и смотрел ему вслед. – Простите меня за этого засранца Пшенкина! Я с ним лично разберусь!

«Ладно! – досадливо махнул рукой священник. – Это все ваши дела, меня они уже не касаются!»

Настраиваться на службу пришлось долго, куда как дольше обычного. Вместо благости над отцом Василием витали обрывки разговоров, сине-багровое лицо водителя и собственные грешные, гневливые мысли. Но постепенно дело пошло на лад, и к вечеру священник, считай, окончательно пришел в себя.

С тех пор как закончились дожди и на улицах немного подсохло, отец Василий снова стал проделывать путь от храма домой и обратно пешком. Ему несказанно нравилось идти по узкой, заросшей бузиной и акациями улочке и смотреть в небо. За заборами надрывались демонстрирующие свои отменные служебные качества беспородные псы, по-волжски напевно переговаривались между собой соседи, хрустел под ногами кое-где насыпанный щебень, и отцу Василию становилось так хорошо, словно именно это и было главной задачей его земной жизни: идти, слушать и обонять все это великолепие божественного творения. Вот и теперь, почти полночью, шагал он домой, искренне благодаря господа за возможность еще раз ощутить его величие.

Но вот дома его ждал вполне житейский сюрприз.

– Бригадир приходил, – с порога сообщила супруга.

– Какой такой бригадир? – встревожился священник. В последнее время все его ассоциации как-то непроизвольно строились исключительно вокруг бандитских понятий.

– Петрович, кто же еще, – улыбнулась Ольга.

Отец Василий удивился, а потом понял и, покачав головой, невесело засмеялся. Вернулась бригада строителей, полным составом снявшаяся с его дома, чтобы перейти на парфеновский стройучасток. Их можно было понять тогда – с Парфеном не поспоришь; их можно понять и сейчас – вместе со смертью Парфена все работы на новой автостоянке прекратились, а значит, прекратились и выплаты. Тень безработицы снова опустилась на Усть-Кудеяр. И, похоже, это надолго.

– Что сказали? – поинтересовался отец Василий.

– Сказали, что завтра доделают летнюю кухню и примутся за сарай. Материал, говорят, у них свой, нам по старой дружбе уступят со скидкой.

«Еще бы не со скидкой! – подумал отец Василий. – Зима на носу, а они все сроки мне сорвали! Теперь давайте, ребята, наверстывайте». Он вдруг почувствовал, как сильно, как невыносимо устал. Честно говоря, если бы не Олюшка, он даже не знал, как смог бы пережить события последних недель – слишком много всего. Только Олюшка его и радовала.

– Как там наш малыш? – положил он жене руку на живот.

– Растет. Что ему сделается? – улыбнулась Ольга. – Уже на мел потянуло. Строители ведро принесли, а меня так и тянет попробовать!

– Я же тебе стерильного мела принес! – удивился отец Василий.

– Меня на стерильный не тянет, меня на этот тянет, – стыдливо потупила голову Ольга, и они оба рассмеялись.

Как-то так получалось, что все его старания улучшить быт оказывались или нелепы, или напрасны, всегда находились люди или обстоятельства, сводившие его усилия на нет. Как эти строители со своим ведром нестерильного мела. Теперь заранее приготовленная лично им стопка аккуратных коробочек с ровными красивыми брусками внутри оказалась ненужной. Олюшку на него «не тянет», видите ли.

– Ты как думаешь, – робко поинтересовался он, – нам еще долго будет «можно»? – Если честно, он страшно боялся ненароком повредить этой новой жизни внутри ее. Настолько боялся, что иногда чувствовал, как обмирает сердце от страха за них обоих: и за жену, и за будущего ребенка.

– Попросишь у строителей с полведерка ихнего нестерильного мела – тогда и поговорим, – игриво повела глазами жена.

– Я у них все ведро возьму! – клятвенно пообещал он. – Со скидкой.

Всю ночь отец Василий проворочался в кровати, постоянно проваливаясь в причудливые, сюрреалистические сны. Он снова и снова то боролся с огромными, покрытыми радужной чешуей чудищами, то убегал от крылатого, когтистого и такого мерзкого существа, что у него недоставало сил обернуться и посмотреть опасности прямо в глаза. И тогда он вскакивал и, хватаясь за простреленную восемь лет назад грудь, брел на кухню и жадно глотал холодную чистую воду из огромной, покрытой зеленой эмалью кружки. Покой и ясность, к которым он так стремился, никак не приходили, и это сказывалось на всем, даже на снах.

Только к четырем утра священник окончательно оставил бесполезные попытки уснуть и пошел во двор принимать холодный душ. Сегодняшний день, 19 августа, был особенным. Предстояло праздничное богослужение в честь Преображения Господня, одного из двенадцати важнейших православных праздников. Именно в этот день надлежало вспомнить явление Иисуса Христа в божественной славе трем избранным ученикам: Петру, Иакову и Иоанну, когда преобразился он перед ними и просияло лицо его, как солнце, а одежды сделались белыми, как свет...

Отец Василий досыта наплескался в душе, подставляя то спину, то грудь холодным потокам воды, оделся в чистое белье, наскоро перекусил и, расцеловав Олюшку, бодрым шагом отправился в храм. Солнце еще только поднималось из-за березового лесочка, и воздух был наполнен ароматами ночи, но птицы уже вовсю праздновали приход очередного божьего дня.

В такие минуты отец Василий как никогда остро понимал глубокую закономерность каждого поворота своего жизненного пути. И обижаться, что главное произошло с ним позже, чем со многими другими, было бессмысленно. Он просто не мог прийти к богу прежде, чем осознал, что каждое его слово – Истина. И он не смог осознать истинности его слова, пока не нашел в себе силы признать ложность большинства своих собственных принципов. Он вдруг вспомнил, какими глазами смотрели на него пацаны из родной роты, когда узнали, что Мишаня Шатун уходит на гражданку. А уж что они подумали, когда услышали, что он поступил в семинарию и учится на попа!..

Отец Василий их не винил, он их понимал – сам был таким. Он и сам некогда почитал за доблесть сломать человека просто за то, что он «чмо по жизни». И никогда не давал себе труда понять, насколько достойнее того же человека «поднять»... Честно сказать, он теперь остро сожалел о последнем разговоре с Ковалевым. Не надо было давать Павлу Александровичу никаких подсказок, пусть сами разбираются со своими мирскими делами. А он, единственный усть-кудеярский священник, должен был думать и говорить совсем о другом, ну, хотя бы о том, а что, собственно, изменится, если Ковалев, пусть и по закону, пересажает всех бандитов? Вон их сколько на смену растет – по пятнадцать лет пацанве, а уже «по понятиям» рассуждают!

Священника вдруг проняло до самого нутра, он ясно увидел, как страшна эта так называемая реальность, какое жуткое будущее создают своим детям люди, считающие себя крепко стоящими на земле материалистами! Отказавшись поверить в то, что они с таким высокомерием называют бабушкиными сказками, сколь сказочно кошмарный мир они создали вокруг себя! Не веря в ад «там», своими руками творят его здесь, и день ото дня все страшнее...