Страница 4 из 5
Да уж, эта мама! Наверное, это она стала слишком самостоятельной! Лишь бы уйти подальше за территорию. Если у мамы в термосе есть кофе, а в сумке – книжка, она может обжиться на любой скамейке. Она может обустроить там себе почти уютный угол, как в поезде. С бутербродами-кружками, тапочками-салфетками. Никто и не поверит, что она не живёт там уже дня два.
А, вот и мама. На ходу дожёвывает бутерброд и дочитывает книжку. Я боюсь, что она меня не видит. Мама, я здесь!
Мама видит, что я стою на пороге, как на острове, босиком.
– Что, сапоги ушли без тебя? Наверно, кто-то перепутал, – мама огляделась. – Ничего, всё равно пора переодеваться. Пойду принесу твои ботинки.
Спящие ботинки
Мама возвращается без ботинок, но с двумя незнакомыми женщинами. Дети этих женщин потеряли свою обувь. Мне нравится, что ребёнок Горделивой Шапки тоже потерял ботинки.
Мама просит резиновые сапоги у Насти. Она знает, что я ни за что не надену чужие некрасивые сапоги, поэтому надевает их сама. Я надеваю мамину обувь. Мамины сапоги я могу вытерпеть.
Дети, которые остались без обуви, сидят на скамейках. Их ноги болтаются, проветриваются на свободе. Взрослые ушли на поиски обуви. А я вошла в Лошадиный дом. У Цезаря обуви нет. Тропик пьёт воду. Мерлин просит яблоко. Глафира тоже ничего не знает. У Шоколада на загородке надпись: «Овсом не кормить 2 дня». Марианна балуется: высовывает из стойла голову и толкает меня в плечо ворсистой мордой. Но я пока не играю.
В Лошадином доме всегда каменная прохлада. Только вверху, возле узких окошек, вертится солнечный дым. Я дохожу до конца конюшни, где есть тёмный пустующий угол. В углу застрял солнечный луч. Под стрелкой луча стоит девочка, на вид ей лет восемь. Но я знаю, что она старше внутри. У неё взрослые глаза. Она молчит возле стены и сторожит целый отряд обуви. Ботинки, сапоги, кроссовки, боты и ботильоны разных размеров выстроены в длинный ряд и присыпаны соломой. Среди них вытянулись и мои особенные длинные сапоги. Рядом приткнулись мои грустные обычные ботинки.
– Отдай, пожалуйста, мои сапоги, – говорю я девочке.
– Тише! Я не могу. Они спят, – объясняет девочка.
Я понимаю, что не могу спорить с человеком, который укладывает спать обувь. Надо же сначала разобраться. Может, это какой-то научный опыт. Поэтому я просто смотрю, как спят сапоги. Но быстро устаю.
– Тогда разбуди их, – говорю я. – Им надо идти домой.
– Нет, им никуда не надо, – шёпотом спорит девочка.
Это мне не нравится.
– Они – мои, – говорю я. – И мне лучше знать.
Я понимаю, что это слишком игрушечное убеждение, это слова не моего размера. Но не могу придумать ничего своего, когда я не в своих сапогах.
– Давай я заберу свои сапоги и ботинки, а с остальными разбирайся сама.
Но девочка не отдаёт мои вещи.
Мне не хочется ругаться в Лошадином доме. Лошади всё понимают, они очень чуткие. У них нет обуви, но есть чувство справедливости. Мерлин уже прислушивается к нашему разговору. Он – любитель секретов.
Я слышу, как по улице бегают чьи-то родители. У них возмущённые шаги и птичьи голоса. Кажется, я различаю корябающий голос Горделивой Шапки. Он процарапывается сквозь окна.
Незаметно появляется моя мама. Она любит прошмыгнуть через амуничник, чтобы пройти всю конюшню от начала до конца.
Мама смотрит то на меня, то на девочку. Как бы не стала возмущаться!
– Она считает, что ботинки спят, – быстро объясняю я маме.
Мама задумчиво смотрит на обувной строй:
– Похоже, что это так.
Вслед за моей мамой приходит мама девочки и начинает уговаривать её раздать всем ботинки.
Девочка упирается.
– Вы уж извините. Она и дома все тапочки и туфельки спать укладывает. Понимаете? Она в кровать не ляжет, пока ей не скажешь: «Туфельки спят!»
– Да… их спать не уложишь, если уж они разошлись, – соглашается мама, и каждый по-своему понимает, о чём это.
Мама кивает подбородком и салатовым бутербродом. Икар из своего стойла дотягивается до бутерброда губами. Маме приходится выпустить хлеб из руки. Другой рукой она держит дверь. В дверь стучатся родители, которые бегали по улице, но мама пока сильнее.
– Послушай, – говорит девочке моя мама, не отпуская дверную ручку, – у меня дома есть чудные тапочки. Просто волшебные! Я их тебе подарю. А ты за это отдашь нам эту обувь.
Девочка вся светится при слове «тапочки».
– Правда?
– Конечно.
– А какие?
– Такие… с собачками.
– С собачками никогда не спят! – обиделась девочка и перестала светиться.
Мама проиграла. Есть вещи, которые нельзя доверять взрослым. Они всё равно не смогут ничего решить, такие уж они. И чем больше они говорят, тем меньше им верят. Потому что слова нужно складывать правильно, будто кубики с картинками.
– Тише! – сказала я всем. – Туфельки спят! Нам нужно выйти, а то мы их разбудим.
Я пошла к выходу через всю конюшню. Девочка подумала и пошла за мной.
Наши мамы остались, чтобы раздать родителям заспанную обувь.
– Меня зовут Эмма, – решила представиться девочка. – И я знаю секрет.
Я не стала спрашивать, какой это секрет. Тем более что я о нём догадываюсь. Мерлин подслушал и закивал головой.
Люди на улице пожужжали, потопали и разошлись, унося обувку. Они поджали губы. Они не поняли… Бывают секреты вещей. Бывают шутки вещей. Не каждый готов в это поверить. Но есть кое-кто, понимающий секреты вещей. Тот, у кого в сундуке светящиеся перчатки, клоунские носы, звёздный порошок и другие всегдашние для него предметы.
Я надеваю обычные ботинки. Они совсем выспались. Мне кажется, что дорога стала прочнее. Я пробую её ногой. Я ступаю по ней увереннее, чем раньше.
Мне навстречу бегут собаки. Раз – собака… Два – собака. Три!
Я знаю, чья очередь идти со мной в цирк.
Для чего дедушкам цирк
– Бегемота видел? – спросила я у дедушки дома.
– Хм-м-м… – сказал дедушка.
«Хм-м-м» означало многое. Например: видел, но издалека; видел в зоопарке; видел по телевизору; видел, когда был маленьким, и ещё что-нибудь.
Человек, который ни разу не видел живого бегемота, – ни разу не видел древнего зверя. В жизни у каждого должен быть свой бегемот! Тот, кто ещё не завёл знакомство с бегемотом или с клоуном, должен пойти в цирк. Дедушка не был здесь 38 лет. Это 456 месяцев. Это 13 881 день! Непонятно, для чего человеку столько работать, если он даже не может сводить себя в цирк? А кто-то ходит туда каждый день. На работу.
Вот идёт рядом обычный человек и обычно едет с тобой в автобусе. А по вечерам он надевает парик. И в этом апельсиновом парике он становится клоуном. Ему надо насмешить 20 рядов. Клоуны меня не смешат. Но не пугают. Они и не обязаны насмешить всех 1980 человек, которые пришли на представление. Просто без клоунов цирк не живёт.
Клоуны тоже немного доктора, как лошади. Они излечивают от печали. Ещё клоуны – немного силачи, они поднимают настроение. Нет, силачам такое не по силам.
Эмма сказала, что хочет стать клоуном, ведь тогда у неё будут весёлые туфли. Бывают клоуны-женщины – клоунессы. Но я бы не выбрала такую профессию. Будут ещё надо мной смеяться каждый день!
Мы пришли пораньше. За 1 час и 49 минут до представления. Я сказала Эмме, что мне нужно поддержать друга перед выступлением. Дедушка попросился с нами за кулисы. Он мечтал увидеть бегемота в нерабочей обстановке.