Благой порыв

Онемело застыли могучие тополя старинного парка, солнечные лучи запутались в листве с ватными хлопьями пуха, отчего пестрый мир казался сотканным из света и тени. Анна стояла у окна и смотрела на аллею, на далекие открытые ворота, в проеме которых должен появиться Арсений, который недавно позвонил. Она была очень взволнована, сама чувствовала, как щеки пылают, как сердечко трепещет, как на глаза наворачиваются слезы и мешают видеть. Она вытирала их платочком торопливо, чтобы не упустить того момента, как он покажется в воротах.

В те минуту ожидания Анна впервые поняла, что никакая это не дружба, что связывает ее с Арсением, а самая настоящая любовь, о которой все девчонки готовы трещать без умолку. Значит, вот она какая! Нахально, без всякого спроса поселяется каким-то образом в человеке и начинает его с ума сводить. Благо дети спят и нянечки собрались в кухне, никто не видит, а то бы решили, что Анна заболела какой-то горячкой, и потому ее так колотит. И сама она ничего с собой поделать не могла. Даже ладошками виски стиснула, чтобы успокоить мысли, а они от этого еще сильней расшалились, как дети. Анна даже испугалась чего-то, потому что с ней такое происходило впервые. И очень хотелось верить, что все плохое прошло, что им снова ничего не будет мешать, и они будут видеться, когда захотят. И хотелось верить, что вот пройдет несколько минут, и она будет счастлива.

Подходя к воротам парка, в глубине которого находился детсад, Арсений понял, что Василий ему как раз и не нужен, что свидетель ни к чему, потому послал за сигаретами, хотя не курил. Да и Василий знал об этом, но подчинился, сразу поняв, что предстоит какой-то серьезный разговор. Василий сделал вид, что охотно выполнит задание, а сам затаился за живой изгородью из постриженных кустов.

Завидев издали Арсения, Анна выскочила на крыльцо, сбежала вниз и понеслась бы, как подхваченная ветром, но что-то ее насторожило. Во всей фигуре Арсения Анна уловила суровую обреченность, даже какую-то надломленность, и недавняя душевная суматоха покинула ее, а вспыхнуло сострадание, хорошо знакомое чувство. Она подумала, что с ним случилась беда.

Она и спросила сразу:

– Что с тобой?

Встретились они возле скамейки, сколоченной из брусьев, без спинки.

– Присядем, – попросил он.

Она первая села, не отрывая взгляда от его лица, которое выражало какую-то сокрытую муку. А он, должно быть, предложил сесть, чтобы можно было не видеть ее глаза. И за весь разговор он так и просидел боком, глядя в одну точку перед собой, ни разу не глянув на Анну.

– Я женюсь, Анна, – сказал Арсений. – Так надо.

Может быть, она ждала какого-то большего несчастья, или своя беда не сразу осознается, как боль от раны, – пока дойдет до сердца! – но Анна приняла весть внешне спокойно. Внутри только все застыло, замерло.

– На ней? – как само собой разумеющееся спросила Анна.

– Да.

Они знали, о ком говорят.

– Поздравляю, – все еще находясь в странном покое, проговорила Анна.

– Не поздравляй, – сказал Арсений. – Я обязан жениться. – И второй раз повторил. – Так надо.

– Ну, хорошо, – смиренно согласилась Анна. – Не буду поздравлять.

И даже на горькую шутку ее хватило:

– Пригласишь на свадьбу?

– Какая свадьба! О чем ты?

Он поднялся.

– Уже ничего не изменить, Анна. Прощай!

И эти слова – «ничего не изменить» – будто ударили по нервам, как по струнам. И Анна закричала бы, забилась бы в истерике, накинулась бы на Арсения с кулаками, но последней силой воли заставила себя встать и пойти.

Василий не слышал, о чем они говорили, но как только Анна стала уходить, подбежал к мрачному Корнееву. Анна Ванеева уходила к дому старинного облика, но возле высокого крыльца с колоннами круто свернула в сторону и побежала вглубь парка между высоченными тополями, с которых обильно облетал пух, заполняя пространство белой пеленой, словно крупными ватными хлопьями шел снег. Какой-то разговор произошел между Анной и Арсением за то время, пока Василий стоял за воротами. И любопытно было Василию – о чем, потому он хотел спросить приятеля, но слова застряли во рту, язык ослушался. На Василия смотрели застывшие глаза Арсения, будто прихваченные прозрачным ледком, как по осени лужицы.

– Не бросай ее, – сказал Арсений, повернулся и пошел твердым шагом к воротам, прямо держа спину.

Поместье когда-то поставили на высоком берегу реки. Анна стояла на краю кручи. Она испугалась, прямо всем телом сотряслась, когда Василий подошел к ней и дотронулся до плеча. Она даже не сразу признала Василия, словно находилась в беспамятстве. Потом уже ухватилась за его руку и стала просить, чтобы он отвез ее домой, только скорей, немедленно, не мешкая. Он обнял ее за плечи и повел к улице, что шумела рядом. Она все торопила его. В такси Анна сидела на заднем сиденье, прикрыв глаза, молчаливая и бледная. По лестнице поднималась на третий этаж, спеша и спотыкаясь. В прихожей бросила Василию:

– Уходи, прошу…

И поспешила в кухню. Она что-то там явно искала, было слышно, потом притихла. И что-то ж толкнуло Василия, он подошел к кухонной двери и увидел Анну у окна на табурете. Она держала на ладони полную горсть таблеток и тянулась к стакану с водой, что стоял на столе. Василий бросился к Анне, таблетки посыпались на пол, стакан с водой тоже упал, Анна в каком-то ужасе вскочила. Может быть, она только в этот миг осознала, что могло случиться непоправимое. Она метнулась к Василию, буквально упала в его объятие, от неожиданности он не устоял на месте, пошатнулся и не удержался на ногах. Они повалились на пол, Василий уберег ее от удара, упав на спину. Она была, как в бреду, как в горячке и все жалобно повторяла, будто скулила от боли: «Бросил, бросил, бросил…». А он почувствовал ее тугое жаркое тело под тонким коротким платьицем, рука сама скользнула по ее бедру. Сколько раз мысленно обладал он этим роскошным телом! И вот он – вожделенный миг!

Но счастье отвернулось от Васи Зыкова. Девушка пришла в себя и с кошачьей яростью стала царапать его лицо. Но не боль поразила Васю, а та гримаса отвращения на прекрасном лице Анны, с каким она сказала:

– Мразь!

Такого презрения к себе ни до, ни после Вася Зыков не испытывал. Он кинулся к дверям, летел вниз по лестнице, хватаясь за голову, выбежал на улицу с таким ужасом, словно внезапно почувствовал себя прокаженным.

Анна стояла над столом, опершись обеими руками о край. Усиленно соображала, что ей нужно сделать. Под каблуком хрустнула таблетка. Прошептала – «Ага!». Достала из шкафа бутылку водки. Она тут стояла давно. Какой-то праздник намечался, а собрались не у нее. Бутылка и осталась. Анна со стуком поставила на стол граненый стакан, раскупорила бутылку и налила водки.

Не садилась, стояла, подняла локоть на уровень плеча, видела в каком-то кино, так гусары делали, и выпила чуть ли не стакан водки. Прежде никогда не пробовала, обходилась винцом, молдавским. Выпила, как водичку, не поморщилась, не почувствовав вкуса. Стояла и ждала, что будет дальше. Хмель хлынула слезами. Анна не рыдала, не хлюпала носом, а только заливалась слезами и пела на тугом нерве: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу…».

Почему это песня вырвалась из ее души? Тогда писались хорошие книги о войне, снимались толковые фильмы и рождались проникновенные песни. Война была недавней историей, шестидесятники были детьми того поколения, которое совершило самый великий подвиг в истории людского рода. Так думали ребята и девчонки тех лет. Так думала Анна.

В такт песне взмахивала кулачком и пела.

Время все-таки обладает лечебным свойством. Раны заживают, но не бесследно, конечно, иногда саднят. Но бывает и так, что начинает казаться, будто пережитая беда случилась не с тобой или с тобой, но в другой жизни. Для Анны было «до», и было «после». Эти две части жизни разделял короткий разговор на аллее старинного парка. Анна стояла в начале огромного и, казалось бы, обязательного счастья, но буквально в несколько минут все рухнуло, а затем – как признавалась она себе – небо затянула мгла, да так ни разу и не выглянуло солнце.