По местам стоять

— Вот именно, что пока ещё в соку, а через пару тройку лет этот сок начнёт закисать, рожа покроется морщинами… и кому я буду нужна со своим либидо? А может ты, Лёха, ослужишь, да женишься на мне. Деньги у меня есть и немалые, мой дурачок постарался обеспечил меня на всю жизнь.

— Женишься… Легко сказать. А рогоносца своего куда денешь? Только не заикайся мне о разводе.

— Какой там к хуям собачьим развод. Я его опою и сдам с «белкой» в госпиталь на дурку. Ну, а там уже он и отойдёт в мир иной, со святыми упокоями.

Услышав такое от пьяной в хлам бабы, Лёху передёрнуло. Он пристально посмотрел в её мутные, ничего не выражающие, цвета гнилого болота глаза, и даже как-то почувствовал лёгкий мандраж. Такая упырица могла и его в случае отказа опоить. Был матросик и не стало. Благо море рядом. Но виду не подал. Наоборот изобразив на лице улыбку сказал:

— Заманчивая перспектива. В принципе я согласен. Дала бы ты мне небольшой аванс, чтобы я мог к тебе чаще наведываться, пока мы в Севастополе стоим.

— Конечно дам, милый, — обрадовалась его согласию Жанна и встав с кресла подняла одну половинку дивана.

Такого количества денег Лёха никогда не видел. Дно дивана аккуратно устилали пачки денег в банковских упаковках. Жанна надорвала одну пачку и взяв от туда несколько двадцатипятирублёвок, со словами: «Бери, милый, радость души моей, мне для тебя не жалко… Заработал», отдала их своему любовнику.

— Спасибо, любимая. Пора и честь знать, — целуя уже засыпающую на ходу женщину сказал Лёха.

Он уложил её на диван, допил коньяк и вышел из квартиры. Не забыв отжать на хлебный мякишь её ключи. Для чего он это сделал он ещё и сам толком не знал. Скорее всего по привычке, всё доводить до конца. В квартире напротив было тихо. Лёха настойчиво позвонил, но дверь ему никто не открыл. Он вышел из подъезда, машина-такси у дома уже не стояла. И в окнах на первом этаже свет не горел. Решив что его друзья уехали на корабль, он пошел на остановку ждать дежурный троллейбус.

5

Простояв без толку на остановке около часа, Лёха Дигавцов пошёл в Угольную бухту пешком. Севастополь город небольшой, его можно пройти быстрым шагом вдоль и поперёк за три-четыре часа. Единственное неудобство, это то, что он весь пересечён балками и возвышенностями. Но Лёхе повезло, когда у него кончились сигареты, он вскрыв какой-то павильончик, нашёл в нем не только сигареты, пиво и консервы, но и старенький велосипед. Вытряхнув из мешка макароны он сложил туда часть своей добычи и погрузив всё это на велосипед покрутил педали на корабль. Проезжая по сонным улочкам приморского города он вначале прислушивался к своей совести, но так как она молчала — перестал.

И было бы чего той совести возмущаться, если жителям Севастополя было глубоко плевать на то, что матрос срочной службы, защищая их на боевых службах холодной войны, получая за свой ратный труд чуть больше трёх рублей, вынужден, пока они жируют, влачить жалкое существование. И более того, севастопольцы приветствовали это, потому, что нищий матрос был просто вынужден разворовывать свой корабль, продавая им же украденное за копейки или менять всё «честно» нажитое на вино и самогон. В Тунисе в Бургибе матросы подводники сменяли часть автономного запаса на спирт. Да что там продукты обменяли даже книги и фотографии Ленина и всего политбюро. Как говорится: «Всё не нужное на слам — ченченём полезный хлам!»

Так, что с флота имели все и мичмана-сундуки и офицеры, и труженики бербазы, и фотографы, и подпольные цеховики, которые перешивали и шили матросам и офицерам форму, в которой не стыдно было показаться на людях. Если флотские брюки матросы клешили при помощи клиньев сами, то дэмэбовскую беску приходилось заказываит, и стоила она ни много ни мало — десять рублей, трехмесячный заработок матроса срочной службы. Так стоит ли удивляться тому, что советский флот, как и армию — потихоньку разворовывали?

Особенно эта тенденция проявлялась тогда, когда на вокзал приходил эшелон с картошкой. Разгружать его надо было почему-то ночью. Видимо сказывался режим секретности, чтобы вражеские шпионы не пересчитали вагоны, потом количество мешков с картошкой в тех вагонах, потом все полученное количество вагономешков не перемножили на килограммы и не разделили на количество кораблей базирующихся в бухтах Севастополя и только потом уже полученный результат не разделили на среднесуточную норму потребления советским моряком (что не являлось секретом) вычислив тем самым количество личного состава флота. И всё равно вражеские шпионы бы ошиблись в своих вычислениях, так как не меньше третьей части эшелона разворовывалось.

Как только приходил эшелон с продовольствием, тут же эта новость становилась известна местным жителям, которые на машинах, а у кого их не было, с тачками и мешками, пользуясь ночной темнотой, подкрадывались к вагонам где трудились матросы и призывно звеня денежной мелочью или стекляной тарой, соблазняли их подбивая на воровство. Полученное вознаграждение матросы тут же выпивали или проедали в вокзальном буфете. А продовольствие ловкие мужички уже утром относили на рынок. Где оно успешно продовалось их женами. Надо сказать, что ловкими и крепкими мужичками часто были бывшие мичмана и офицеры, а торговали их жены и матери, которые не гнушались таким лёгким заработком.

Намного лучше дела обстояли, когда с далёких морей приходили на своих плавучих рыбоперерабатывающих заводах рыбаки. Вот когда у севастопольских шлюх наступали жаркие дни путины и косовицы. Возле причалов сутками дежурили дамы лёгкого поведения, готовых за весьма умеренную плату скрасить вечерок усталому и одинокому труженнику моря. В аптеках начинался бум продаж презервативов и клофелина. И то, и другое использовалось в огромных количествах. Рестораные халдеи и лабухи ходили с масляными и сытыми рожами, но не хамили, как совкам, а вежливо, по японски кланялись кормильцам и поильцам в пояс… Пока у тех не кончались деньги. После чего кормильцев безжалостно выбрасывали за порог заведения, а шлюхи одев на лицо постное выражение добродетели, опять становились добропорядочными строительницами коммунизма, невестами и женами мичманов и офицеров доблестных защитников социалистического Отечества.

Офицеры и мичмана и сами не давали маху на боевой службе, вкладывая свою полученную в Сирии, Анголе валюту в дефицитный ширпотреб, пользующийся большим спросом в стране Советов, которая погрязла в тотальном дефиците и намертво застряла в средневековом феодализме. Некоторые мичмана, пользуясь тем, что у них был свободный выход в город, ченчевали советские чирвонцы на золото, часы и другие быстроликвидные товары. По приходу в Союз отцы-командиры с большим трудом стаскивали с корабля огромные чемоданы и мешки с сэкономленными продуктами. Потом получив боны, шли в боновый магазин и отоваривали их там опять же на дефицитные товары. Джинсы примерно там стоили десять бонов, а на толкучке с руками отрывались за двести рублей, коньяк один бон и т. д. Кто не хотел связываться с барахлом (всё-таки элита флота) продавали боны по курсу один к десяти. Можно посчитать прибыль, которую они получали после этих коммерческих операций.

Удачно провернув свой небольшой бизнес, отцы-командиры приходили на корабль и с сытыми рылами, отрыгивая московской сырокопчённой колбасой и российским сыром, начинали воспитывать полуголодных и нищих матросов, у которых иногда и сигарет-то не было. Да что там сигарет, некоторые ходили без трусов и носков. Этим отцам-командирам никогда и в голову не могло прийти, чтобы купить и принести на корабль что-то из вкусного съедобного и поделиться со своими подчинёными. А ведь и от матросов немало зависело в походе и на боевой службе. Но нет зарплату; валюту и боны за боевую выплачивали офицерам, а матросам жалкие крохи — практически ничего.