Славендар

Это хорошо, что он скармливает мне информацию небольшими кусками, чтобы легче глоталось. Я сидел и переваривал эти, вполне съедобные, порции. Идея побыть немного с родителями мне нравилась. Возможность вернуться в новую Москву тоже нравилась. Может, все не так плохо?

– Да, еще одна вещь важная, очень важная, – прервал он мои размышления, – Принцип стабильности на тебя больше не распространяется, Павел.

Но мы уже стояли возле моего дома, и я последнюю порцию проглотил, не жуя. Старая четырехэтажка была сейчас больше, чем все слова на свете. Непривычные в наше время бельевые веревки протянуты между железными воротцами из труб, а от них справа все еще растут колючие кусты неизвестной породы – я до сих пор не знаю, как называется это растение, то ли роза, то ли не роза. Машины припаркованы у подъездов, это наши старики еще держатся за никому не нужную собственность. И на первом этаже окно кухни, в которое все еще любит смотреть мама, хотя могла бы смотреть в экран с жирафами, водопадами и пологими марсианскими кратерами. Мама у меня несовременная, и это хорошо.

Моряк нажал кнопку и окна машины затемнились, теперь мы видели мир – а он нас нет. Я думал, только гражданской контрразведке разрешено затемнение. Моряк словно почувствовал мои сомнения.

– На стекло что-то проецируется, – постучал он костяшками пальцев по стеклу дверцы, – Народ видит кино про то, что в салоне. Так что можем общаться на любые темы. Вопросы есть, Паша?

Он располагал меня к себе почему-то. И я не чувствовал в нем ни начальника, ни товарища, ни, тем более, вербовщика. Он был, скорее, старшиной, встретившим новобранца. Его поведение говорило: тебя забрили, парень, не обессудь. Смирись, ибо все смирились. И еще одно прозвучало, несказанное: больно не будет.

– Вопрос есть, – сказал я, – Как вас зовут?

Он убрал руки с руля, вздохнул и повернулся ко мне.

– Стерх, – сказал он, – Меня зовут Стерх. А как тебя зовут, ты еще придумаешь. Советую опереться на какие-нибудь свои особенности. Можешь вспомнить, например, что умеешь делать, или чем обычно полезен.

– У меня море особенностей, – сказал я, – Я безвредный, безмозглый и безвкусный. И абсолютно бесполезный, с меня можно икону бесполезности писать.

– Без, без, без… – улыбнулся моряк Стерх, – Хочешь быть назван Бесом? Что ж, можешь попробовать на комиссии. А я Стерх, потому что раньше летал. Птица такая была – стерх. Вот и я был…

Давненько я так не ошибался в людях. Он не просто не моряк, он вообще летчик. А я, стало быть, еще и бес. Неужели меня таким люди видят? Я буду Бес Полезный тогда.

– А что, – спросил я, – обязательно надо быть полезным? Я-то думал, что луддиты громилы… а оказывается, они тимуровцы. Была такая секта в СССР, переводили старушек через дорогу, снимали котят с деревьев, алкоголиков клеймили… это вроде как чиповали, кажется. Я в интернете читал, да и батя рассказывал. Вот тимуровцы были полезными, а я так себе.

Но Стерх ничего не сказал про тимуровцев, ему после слова «стерх» стало печально. Он забарабанил пальцами по рулю, вздохнул пару раз, и потом долго смотрел в свое затуманенное окно.

– Личина безволия, которую ты на себя натянул, подобна пружине, – сказал Стерх, – Рано или поздно отпустит. Так что, я тебе не верю.

Я молчал, потому что хоть и безвредный, зато тактичный. Бес полезен своим чувством такта, когда больше нечем.

Мы

Если вы ждете чудес от Бога, значит, вы в Него не верите. Вера не подразумевает и не требует доказательств. Также и мамина любовь не требует грандиозных сыновних достижений и качеств. Моя мама даже мне неудачливому была бы рада, а уж если я в заслуженном отпуске – так почти что горда. Не у каждой сиреченской мамы сын завис в Переходной.

Мне посоветовали не врать, но и лишнего не говорить. И мама не знала, что меня вышвырнули из Принципа стабильности.

Но я-то уже знаю… Знаю, что теперь я могу рассчитывать только на госпособие, а это крохи. Любая крипта в «большаках» заморожена… а у меня ее и не было. Где-то приняли меры для того, чтобы я не сбежал из луддитов в теплое стойло цивилизации, меня там не ждут. И они еще говорят после этого, что «большаки» и луддиты никак не связаны! Да всё не просто белыми нитками шито, всё в белый день на белых простынях белилами писано.

Еще из белых простыней на войне делают флаги, когда идут сдаваться.

Мать гордилась, суетилась и после работы спешила домой. Батя отнесся к моему визиту куда сдержаннее, ему изначально не нравилось, что я укатил в Переходную. Он рассчитывал, что я буду устраивать свою жизнь здесь, в Сиреченске. Здесь у нас даже своя квартира, которую я смогу наследовать, если подпишу контракт о десятилетней оседлости. Люди старшего поколения почему-то держатся за свою городскую недвижку, как малыши за мамкину юбку. Тоже мне, гарантия будущего.

Для меня теперь никаких гарантий, батя. Жаль, не могу с тобой поделиться тем, что сейчас на душе.

Но где-то в душе, в самой недосягаемой в обычные дни глубине, жила уверенность, что я не покину отчий дом навсегда. Я знал, что все будет хорошо. И не в последнюю очередь потому, что Стерх, настоящий луддит, не показался мне любителем газопроводы рвать динамитом. В нем было что-то, чего не было в моем отце, но я очень хотел бы в отце это видеть. Стерх был выше бати, широкоплеч, и даже подмеченная мною грусть не лишала его образ той силы, которую я в нем отметил.

А я весь в батю, человека хорошего, но безвредного. Я подумал ненароком, что если луддиты все такие, как Стерх, то лучше к ним, чем в армию. В армии я уже был, ничего там страшного нет.

Отдыхал я три дня. На четвертый день осознал, что очень хорошо быть единственным сыном в семье. Хорошо, что у меня нет ни сестры, ни брата, дядек и тетушек тоже нет. Потому что я не выдержал бы, и стал прощаться. А так, когда только родители… к их слезам я привык. Тем более, плачущего батю я никогда не видел, так что одна мать оставалась.

Еще лучше быть сиротой, таких берут в настоящий спецназ. Если это бонус, конечно, служить в спецназе. По мне, так это не жизнь, когда ни выпить, ни проспать, ни погулять.

Настроение падало, пришлось ползти в память за смехом, там были кое-какие запасы.

Когда я был маленьким, то скрыть что-то от родителей большой проблемы не составляло. Просто молчи, и не отсвечивай в лучах заката. Чего только мы с пацанами не творили в щенячьем возрасте! Однажды хакнули мусорного голема, нарядили его в мундир «большака» Рысаков, и отправили курьером в дяде Вадиму. Курьер был оформлен в зеленое с серебром, выглядел опереточно, и разве что мою матушку был способен вывести из равновесия.

Голем вошел в дом, поднялся наверх, надавил кнопку доисторического звонка, и принялся ждать людей. Но люди здесь уже присутствовали. Действие происходило на лестничной площадке последнего этажа, и если бы некто решил поднять голову, то в едва приоткрытом чердачном люке он мог бы заметить три пары лукавых ребячьих глаз. Все помнят и эти люки, и притороченные к ним лестницы, и огроменные амбарные замки на люках, чтобы пацаны не лазали на чердак. Ха! Кого эти замки останавливали-то?

Дядя Вадим долго мешкал, потом все-таки открыл дверь и уставился на механическое чудо в нелепом костюме.

– Вам пакет, – сообщил голем дяде Вадиму, – Спасибо за гражданскую позицию!

Классовое неприятие имеет место быть в нашем обществе. Дядя Вадим не любил големов, и когда на площадке нарисовался двухметровый механоуродец с клешнями-манипуляторами, нервы дядины напряглись.

– Пожалуйста, – настороженно отозвался дядя Вадим, – Какой пакет… зачем мне пакет.

Это был не вопрос, скорее рассуждение вслух.

– Вам пакет, – повторил голем, и протянул дяде Вадиму несуществующий пакет.

Когда голем размером с две стоящие друг на друге коровы протягивает к вам щупальца, которыми можно шпалу закинуть на здание мэрии, вы невольно начинаете вспоминать случаи, когда в мозгах голема что-то заело – транзисторы перегорели, или еще что – и район был оцеплен зондеркомандой из «большака» голема, а через квартал стояли машины с психологами, и нанятые «большаком» же общепитовцы бесплатно раздавали горячую еду и напитки.