Славендар

Я так понимаю, что если перевернули таксопод, и тем самым стимулировали изготовление нового, то на самом деле еще больше природы загубят, клепая на заводе новый. Зато белая кость луддитов, хакеры, способствуют конкуренции, улучшают качество алгоритмов.

Зебра, короче говоря, полосатая.

Но это у зебры белые и черные полоски, а у жизни сложнее – есть полоска, нет полоски, есть полоска, нет полоски. Ты живешь, ты не живешь, потом ты снова живешь… потом получаешь повестку, и опять не живёшь, очень долго.

Пока тебя не отменят. Многих отменяют по прошествии времени, но иные западают в луддитах до смерти. Критерии отмены неизвестны, просто в один прекрасный момент ты узнаёшь, что свободен. Но к этому времени некоторые успевают в тюрьме посидеть, подумать о своём поведении.

Наверное, это мне в наказание за то, что в Переходной не удержался. У судьбы грабли не заканчиваются, можно всю жизнь наступать.

– Как ты думаешь, чемодан, – обратился я к чемодану, – может, это всё не ко мне?

Я оглянулся, поискал глазами, но никого вокруг не было. Если видишь, как что-нибудь происходит – не обманывай себя, это происходит с тобой.

Проводник

Вдоль задней стены остановки государство расположило скамью. Я легонько присел на эту скамью, не чувствуя силы в ногах . Слегка трепеща на ветру, над остановкой болталась моя путевка в новую жизнь. В голову пришла нездоровая мысль: а я вообще имею теперь право пользоваться инфраструктурой человечества? Мне теперь надо бы снять вывеску, нацепить ее себе на грудь, и топать на самую людную площадь Сиреченска. Стану там, как фонарный столб, и пусть честные граждане харкают в меня жгучей слюной презрения, да и обычной слюной тоже.

Надо же, какое странное ощущение: тебя вроде как выделили из остальных, но избранным себя не чувствуешь. Скорее наоборот – выкидышем.

Ничего другого мне сейчас не оставалось, кроме как сидеть на холодной скамейке и отдыхать. Не думаю, что прямо сейчас меня заставят рвать самодельной взрывчаткой магистральную трубу Нашгаза. Они ж там психологи наверняка, должны дать новобранцу уроки, лекции прочесть, отправить в лагерь для изучения минно-взрывного дела, еще что-нибудь.

К родителям надо идти. Дом есть дом. Или не надо… Я на самом деле не такой крутой, каким кажусь десятилетнему внуку деда Вадима. Возле мамки я и расплакаться могу, если такое дело. Давно не плакал, но знаю, что смогу.

– Э-эй, – послышался громкий шепот, – Эй ты, аууу. Не крути головой только, смотри вниз, как смотрел! Вниз, кому сказано!

Голос был скорее детский, чем взрослый, но я все равно вздрогнул: вошли в камеру и объявили, что завтра утром повесят. Ждал, ждал, надеялся, оттягивал, но все равно объявили, неожиданно совсем.

У родителей на кухне шкаф висит над столом, я пару раз бился головой, вставая. Это тоже бывало неожиданно, как голос сейчас.

Я продолжил послушно пялиться на бетонную палубу остановки. Это корабль облома, причаливший в бухту отчаяния, и палуба у него такая же. Быстро же они за меня взялись, гады.

– Медленно, очень медленно ты встаешь, парень, и осторожненько двигаешь в лес, понял? Тебе по-маленькому надо, понял? Ты меня понял? Не показывай, что понял. Вставай, и вперед. Покажи нам, какой ты актер.

Шепот был громкий, как из трубы с усилителем, но это был все-таки шепот, не крик. Если я сейчас упаду от недостатка сил, они станут смеяться в трубу, назовут меня бабой, потом двинут электрошоком…

Я вскочил, потянулся к чемодану… я не могу «очень медленно вставать», когда мне по-маленькому, ясно? Я обычный человек, я к вам не напрашивался… а чемодан с собой брать? Наверняка не надо, никто же не ходит в лес с чемоданом.

Ноги мои превратились в две негнущиеся арматурины. Оглянувшись на чемодан, я этими ногами пошагал в лес. Если меня пасут со спутника – а наверняка так оно и есть, то сверху мой поход вполне мог показаться естественным. Мало ли кто как ходит… Шаг за шагом невольно ускоряясь, я топал в лес, до которого было метров пятнадцать-двадцать, не больше. Слева были камыши, впереди лес, а справа дорога, за которой поле, и потом тоже лес. Здесь везде лес, здесь Россия, ее самое сердце. Одно радовало – ветер дул справа, так что запах озерной тины вроде бы поугас.

Слегка замедлив шаги, я в последний раз оглянулся на остановку, и вошел в лес.

– Теперь бежи! – послышался тот же трубный шепот.

– Почему «бежи», а не «беги»? – подумал я вслух, и побежал.

Медленно, как раненный летчик, я бежал по лесной тропинке, вовремя оказавшейся у моих ног. Ненужный парашют остался висеть на сосне. Они всё рассчитали, включая наличие этой тропинки. Изредка ее пересекали выпирающие из-под земли корни, хватали за пятки, но я бежал и бежал, зачем-то считая шаги. Наверное, мне так было легче дышать. Уже на тридцать четвертом шаге я запыхался. Не бежалось…

– Уф, – сказал я, наклонился и потрогал коленки. Не верилось, что они у меня есть, настолько мне не бежалось.

– Можешь отдохнуть, – раздалось совсем рядом.

Я обернулся на звук. Передо мной стоял гномик. Обычный гномик, из набора по робототехнике. Росточком сантиметров семьдесят, в красно-зеленом камзоле и в башмаках с загнутыми носами. На голове у него был классический гномий колпак, коричневый, с серым пумпончиком. Сквозь седую бороденку гнома проглядывала увесистая такая улыбка. Стандартная улыбка с подарочной коробки «Собери себе голема и будь счастлив».

– Гномик, ты био? – спросил я, не разгибаясь.

Присутствие маленького голема не смущало. При големах людям разрешается быть в своих чувствах, нас так научили еще в детском саду.

– А ты? – спокойно, даже как-то слишком уверенно, спросил гномик.

До меня вдруг дошло, что это его голос заманил меня в лес. Тот же тембр, та же уверенная интонация, только зычность трубы пропала. Я же рядом, зачем труба. А вот и она, кстати, медная тревожная труба, висящая на левом боку гнома. Пошляки…

– М-м, – сказал я.

– Вот и я так же, – согласился с моим мычанием гном, – Только не делай вид, что тебе сейчас плохо. Ты сам этого хотел, только не мог себе в этом признаться.

– А вы, значит, меня раскусили, и предлагаете наилучший вариант развития моей биографии, – сказал я, распрямляясь.

Спина хрустнула по-стариковски, колени заныли.

– Сейчас развернусь, да как двину сначала правой, а потом левой, и плакала твоя труба. Понял, кибершняга ходячая? – сказал я.

– Какая длинная фраза, – ответил спокойно гном, – Я рад, что ты в норме. Пошли.

Он развернулся и пошагал в лес.

– Чемодан! – крикнул я.

Гном встал, как вкопанный, потом повернулся и внимательно посмотрел на меня.

– А чемодан ты сам оставил, – пожал плечиками гном, – Мог бы и взять. Никто тебя не заставлял его бросать.

Похоже, вид у меня был возмущенный, потому что гном поспешил добавить:

– Ничего, ночью акваробы за вывеской приползут, им железо нужно для метаболизма. И чемодан твой тоже утащат.

Мой чемодан тоже утащат одичавшие големы.

– Пипец, – сказал я, – Это полный пипец.

Не отрывая взгляда от гнома, я снова согнулся и сел на траву. Она была по-вечернему холодной, шершавой, как вымытая чугунная сковорода. Мне не понравилась такая трава, и я провел по ней ладонью. Ощущение чугунности исчезло, трава стала мягче. Но все равно никакой пресловутой ласки, совсем никакой.

– Ладно тебе, – молвил гном, – Сказавши «А», по волосам не плачут.

– Я не говорил «А», – сказал я, отвернулся от гнома, и наконец-то заплакал. Я не спецназовец какой-то, право. Я даже в Переходной не смог удержаться.

В присутствии крошечного гномика плакать было приемлемо, почему нет. Гномики живут мало, там разовая батарея на месяц от силы. Выпускать гномиков в лес запрещено, они номерные, биокод легче легкого пробить со спутника. Потому он и затащил меня под листву, сволочь. Не исключено, кстати, что гном хакнутый. Такие могут и на акваробов охотиться, если их перепрошить.