Славендар

Кэт, бессовестная, даже не постояла с той стороны штор, сразу ушла.

Ну и ладно, я и не жалею. Мне все равно не нравилось, что она кладет губку после мытья посуды прямо на мойку. После губки на нержавейке разводы, мутные и противные: сто раз говорил – как об стенку горохом. Меня это дико раздражало, просто дико – а ей хоть бы хны. Да, ещё помаду толковую она так и не подобрала, красилась как цыганка – но ей не шло, потому что она была «мальчишок», с короткой стрижкой и вечно в штанах. Если честно, она педика напоминала. Занимаешься так с ней кое-чем, глянешь сверху – а ты точно не мальчик?

Однажды она «прикололась», пожарила яйцо прямо на поверхности плиты, идиотка. Вонь и грязюка по всей кухне, а она хохочет, как маленькая сатана.

Мне вообще иногда казалось, что мы не пара, особенно по утрам на кухне. У чайника имелось на боку вытянутое прозрачное окошко с делениями, и сверху написано «Max». А сам чайник назывался «Wika», это было дано крупными черными буквами на его нержавеющем блестящем корпусе. Завтракая, я постоянно натыкался взглядом на эту парочку, Макса и Вику, и мне казалось, что Паша с Кэт здесь как-бы не дома. Здесь другая пара уже завтракает, причем каждое утро.

У Кэт вообще все были козлы. «Тебе что, мама в детстве не говорила, что все мужики козлы?» Это она не у меня, это она у подружки спросила однажды, а я услышал и призадумался. Все у нее были козлы – густые такие, концентрированные козлы.

Да еще эти шторы, чтоб их!

Я стоял на улице и глядел, как они шевелятся с той стороны стекла. Мы эти шторы вместе выбирали. Эти-эти, не другие. Кэт затащила меня в шторный магазин, и мы целый час приценивались, примерялись, и даже принюхивались. Когда я умаялся окончательно от столь навязчивого шоппинга, Кэт насмешливо усадила меня отдыхать в специально для несчастных мужиков установленное кресло, сама пошла и купила именно эти дурацкие шторы.

Вот такие дела… Меня только что из дома выгнали, а я стою, как болван, перед чужими уже окнами, и разглядываю едва шевелящиеся с той стороны стекла шторы. Завис, похоже, от недоумения. Шторы, они как занавес в конце спектакля под названием «Прежняя жизнь». Шторы будто говорят «прощай, дружище, счастья тебе».

– Прощайте и вы, – сказал я шторам, поднял чемодан с вещичками, и пошел прочь со двора.

В газетах теперь напишут: «Провинциал не сумел закрепиться в столице». Даже подженился, но все равно не сумел – выперли. Что же делать-то теперь… Остается только стать волшебником. Я всегда хотел стать волшебником. Завести себе волшебный корабль, и барражировать на нём над Россией, творя большие дела. Но это потом, а сейчас надо придумать, что делать именно сейчас.

Лучше всего подвести баланс. Я без баланса никуда, потому что я молодой, подающий… подававший надежды бухгалтер. В балансе у меня много «нехорошо», и одно «хорошо».

Хорошо, что я весьма самоироничен по природе своей, а то бы совсем хана.

Был поздний, очень поздний, вечер. Если честно, то была уже ночь. Но говорить, и даже думать, слово «ночь» не хотелось, потому что это в моём балансе не в плюс. Идти было некуда. Родители в другом городе, да и не поеду я к ним. Своего жилья у меня нет. Ни там, ни тут. Нигде нет. Денег почти нет. Так, крохи какие-то, россыпью, в правом кармане куртки. И дурацкий ваучер на авиаперелёт, абсолютно ненужный, издевательский какой-то.

Кэт, девушки моей, тем более нет. То есть, она есть, но она уже не моя девушка. Если честно, она вообще не девушка, но это и так понятно – если она чья-то, то какая она может быть девушка? Правильно, никакая. Это я злюсь, имею право, потому что злость восстанавливает баланс, а мне сейчас ох как надобно заиметь хоть какое-то равновесие на весах судьбы. Я сейчас плюсы готов откуда угодно тащить, хоть воровать.

Итак, Кэт нет. И работы у меня теперь тоже нет. Её я лишился в первую очередь, еще до Кэт со шторами.

Это случилось сегодня вечером на корпоративе, около десяти. Сами виноваты, не надо было в такую рань начинать. Начали бы как люди – в полночь. В полночь не было бы никаких гостей, и никаких речей тоже не было бы. Напились бы все, как нормальные люди, попрыгали бы на столах, облевали сортир, и мирно разъехались на такси в четыре утра, как всегда. И завтра утром я бы спал не на улице, а рядом с Кэт, и даже пробившийся бы потом сквозь эти чертовы шторы полуденный свет не поднял бы меня с постели.

Но начали в девять, как нелюди. По случаю преждевременного начала я оказался трезв и многословен. Это оказался как раз тот самый случай, когда великий и могучий проявился во всей красе. Забыть бы, что я там наговорил! Без четверти десять Кэт уже запихнула меня в такси и везла домой, как маленького.

Ёлки зелёные, она мне не говорила, что у неё, оказывается, накопилось! Мало ли что у меня накопилось, я же никого на улицу не выгоняю. У нее «копилось», но она молчала, как швейцарский банк! И вот, нынешним вечером, накопившиеся проценты обрушились, погребая под собой мое столичное благополучие. А я ведь так долго прощал ей, что она портит мойку! Её, правда, мойку.

В силу всех этих причин я сейчас иду пешком с чемоданом, и всё бы хорошо, да не бродят обычно по этим спальным улицам прибывшие в столицу провинциалы. Нет в этом районе хостелов, нет гостиниц, никаких ночлежек вообще нет – ни на чей вкус. И жители Переходной, вернувшиеся со строек, тоже по этим улицам не бродят. Скушали ужин, и храпят возле своих жен, как маленькие.

Зато по этим темным улицам бродят менты, высматривая хорошо поставленным взглядом злоумышленных форточников и медвежатников. Боюсь, что паренек с большим чемоданом вполне может вызвать кое-чье подозрение.

Я остановился, тревожно хлопнул себя по карманам – паспорт где!? Паспорт прощупывался в кармане у сердца, прямоугольный заменитель души, без коего никак в стольном граде. Без души как, а без паспорта никак. Скажем прямо – без души зачастую даже проще. А без паспорта любой мент-стажер может затащить в кутузку подозрительного парня, в полночь бредущего с чемоданом.

Я поставил чемодан на асфальт, вспомнив, что у него, чемодана, есть маленькие колеса. На наших дорогах чемодану положено быть на гусеницах, а не на колесах, такие у нас дороги местами. В этом микрорайоне как раз «места», недаром я Кутузова вспомнил. У нас любой оккупационный, да и мирный туристический, француз в жижу сядет, когда поплывет жижа по осени. Я взялся за другую ручку, вытянул ее, и потащил чемодан по асфальту на колесах. Звук был и впрямь, как танки идут. Целую минуту я чемодан тащил, на большее наглости не хватило. Сейчас микрорайон проснётся, и набьёт мне лицо до состояния морды. Пожалев человечество, включая себя, я вздохнул и снова поднял чемодан за верхнюю ручку. Лишенный связи с матерью-землей, чемодан перестал корчить из себя танк и затих.

Я посмотрел на него, бедолагу, и вспомнил, как встречал прошлый Новый Год. Я тогда только влетел в Переходную на крыльях ночного поезда, так что никаких шансов встретить праздник в компании у меня не было. Разве что в полицию попасть, в тепло, но не особо хотелось такого тепла. Да и опыта пребывания за решеткой у меня ровно ноль.

– Короче говоря, чемодан, пошел я тогда просто вперед… вот как сейчас с тобой. Только тогда без тебя, с рюкзаком. Ну, ну, ладно тебе… ты его не знаешь, он до тебя был. Почему вперед? Потому что не в сторону, я не собака боком бегать. И дошел до заправки: без людей совсем, потому что автомат, зато с хорошим освещением, чтобы пистолет в горловине не забывали. И тут как раз салют, пьяный народ по улице побежал. Нарыл я в кармане несколько бедокоинов на пачку сигарет.. да, курил, ну и что? Сейчас ведь уже не курю. Да нет, у меня с собой еще были финансы, почему сразу «нищета»! Потому что деньги «бедокоинами» называл… Так это тогда было, почти год назад. Однако, в чем-то ты прав, чемодан. Подобное тянется к подобному.

Чемодан внимательно слушал, по крайней мере – не перебивал. Холодало. Легкий ветер поднимался из-за девятиэтажек, но я подозревал, что легким он будет не всегда. К утру точно отяжелеет, станет наглым, будет с пешеходов кепки срывать. Я глянул на верный мой чемодан, и на душе потеплело – не достанется тебе мой гардероб, о злой ветер.