Мое солнечное наваждение

– Когда ты освобождаешься? – только и успел крикнуть в вылетающую спину Герман.

Ярина остановилась как вкопанная, обернулась, будто услышала голос из ада, нервно облизала губы, выдохнула и, наконец, произнесла:

– Часа в два.

– Я заеду, – наплевав на собственные дела и сто седьмое обещание себе оставить девчонку в покое, выдал Герман. Конечно, ему заняться больше нечем, кроме как забирать сердобольных «сестричек», изволивших по доброй воле таскать собачье дерьмо. Грёбаный ад, мать твою!

– Я доберусь, – пролепетала Ярина, на этот раз действительно растерянно, может даже испуганно, Герману было не до психологического анализа интонаций девятнадцатилетней соплюшки.

Всё его внимание привлёк парень, тот самый, что осенью положил руку на колено Ярине, послужив причиной преждевременной гибели ни в чем не повинного цитрусового. Елисей, значит, Царевич, собственной персоной…

– Заеду, – гаркнул Герман и тут же закрыл дверь, чтобы потом добрых три минуты наблюдать, как девчонка подскакивает к долговязому, тощему представителю целевой аудитории «Клерасила». Как гундос скалился, улыбался, ощупывал взглядом ладную фигурку в белой футболке и коротких, слишком коротких, шортах. Как Ярина схватила этого тощего и поволокла куда-то меж домов, а он время от времени оглядывался на машину, которая привезла его зазнобу. И главное, отстав на пару шагов, пожирал глазами попку в шортах, что имела наглость вихляться при ходьбе. Твою ты мать!

Елисей! Придумали же имя! Нашёлся Царевич! Елисей и Ярина. Ярина и Елисей. Просто народное творчество во всей красе! В качестве Ивана-дурака выступает Марков Герман, собственной персоной.

Глава 3

Без малого два месяца Герман с упорством религиозного фанатика-неофита изображал заботливого старшего брата для Ярины. Происходящее всё больше и больше выводило из себя. Загнанные желания грозили, как хищники, разорвать покровы внешних приличий, вырваться наружу. Герман же продолжал держать себя в руках, контролировать каждый шаг, взвешивать каждое слово, следить за собственными взглядами. И тянуться, тянуться, тянуться к девчонке с невозможно синими глазищами, чёртовыми ключицами, которые хотелось целовать.

Ярина отказалась покупать квартиру, объясняя экономической нецелесообразностью. Она действительно не была уверена, что останется в этом городе в ближайшие пять-десять лет. Недвижимость, которой и без того было много, связанные с этим расходы – лишнее. Убийственная рачительность для наследницы состояния Глубокого. Впрочем, вполне объяснимая. Девчонка двенадцать лет жила в семье со скромным доходом, два года в детском доме. Учитывая обстоятельства, последние пять лет не могли кардинально изменить сознание.

Гонимый беспросветным идиотизмом, Герман предложил остановиться в его жилье в центре города. Относительно небольшая трёхкомнатная квартира, с просторной гостиной, совмещённой с кухонной зоной, которую можно смело считать четвёртой комнатой. С историческим, недействующим камином, покрытым старинными изразцами. С окнами, выходящими в тесный двор с высокими тополями.

Когда-то эта квартира принадлежала Дмитрию Глубокому. В восемнадцать лет, когда Герман поступил в институт, ему позволили её снимать. Именно снимать. К той поре он несколько лет трудился в компании Глубокого на незначимых должностях. В пятнадцать стирал ноги курьером. В восемнадцать болтался возле финансового директора в роли мальчишки на побегушках. Выполнял поручения от значимых до бытовых, не гнушался отвезти постельное бельё в прачечную, забрать детей из детского сада. Главное – мотал на ус происходящее в компании, впитывал знания как губка.

Дмитрий сдал квартиру не по рыночной стоимости, тогда Герман зарабатывал лишь на аренду относительно годной однушки в черте города. Квартира в центре была непозволительной роскошью для бюджета студента. Однако, скромные деньги «за съём» Дмитрий взимал с щепетильностью старухи-процентщицы исключительно в воспитательных целях.

Герман находил это справедливым. Он вообще считал Дмитрия Глубокого дельным, справедливым человеком ровно до событий пятилетней давности, последовавших сразу после его смерти. Случившиеся до сих не укладывалось в голове, он сумел принять, но понять… Понять так и не смог.

В то время, в восемнадцать-девятнадцать лет Герман был по-настоящему счастлив. Жил, полный сил, амбиций, желаний, уверенности, что схватив за хвост птицу-удачу, не выпустит яркое оперение никогда в жизни. Всё сложилось. Не выпустил. Держал изо всех сил. Разбивал в кровь руки, ноги, голову. Спотыкался, ошибался, наступал себе на горло не один, не сто раз, а значительно больше. Стиснул зубы и шёл вперёд.

По пути растерялись иллюзии, рассеялось чувство необъяснимого, пьянящего счастья. Остались амбиции, что произрастали из глубины натуры, умножилась на тысячу уверенность в собственных силах. Выросло понимание – за его плечами не просто желание значить в этой жизни больше волнистого попугайчика, но и тысячи рабочих мест, благополучие людей, которых он не знал и вряд ли узнает лично. Ответственность за близких. Сначала за единственного оставшегося родного человека – Нину. Потом – за свалившуюся, как снег посредине пляжного сезона, «сестричку». С первых мгновений понимания, что это не дебильная шутка покойного, хотелось вырвать Ярину из своей жизни, смять, как кусок исчирканной бумаги. Чёртова совесть, отчего-то жившая и здравствующая, не позволила.

Впоследствии Герман квартиру выкупил. Ему нравился дом, расположение, факт того, что именно здесь жил Глубокий в самом начале своего пути. Лишь совсем недавно Герман переехал в пентхаус с огромными панорамными окнами, из которых виден, казалось, целый мир. Наступил момент, когда стало непрестижно жить в обыкновенной трёхкомнатной квартире. Пусть в центре города, с высокими потолками, лепниной, восстановленным паркетом, помнящим времена расцвета Российской Империи. Рассеялся флёр Глубокого, пришло понимание, Дмитрий – просто человек. Не лучше других, хорошо, если не хуже.

Нельзя сказать, что Ярина приняла предложение с энтузиазмом, она выглядела настороженной, когда слушала Германа, будто чего-то от него ждала: слов, действий, подтверждений. Коротко, в духе биологического отца, сказала, что подумает. Он уже хотел отказаться от идеи, начал подыскивать варианты съёма жилья, пригодного для наследницы самого Глубокого, как «сестричка» всё-таки согласилась. Знал бы он причину, когда в душе ликовал, как самец марала перед спариванием.

Царевич Елисей! По сей день чудом живой, с уцелевшими конечностями! Елисея Ярина звала «другом». В дружбу между парнем и девушкой Герман верил в бытность просмотра мультиков по воскресеньям в девять утра, с приходом полового созревания иллюзии развеялись. Грёбаный Царевич постоянно крутился вокруг Ярины, околачивался рядом днём и, черт возьми, ночью. В последнем Марков был уверен так же, как в неизбежности собственной эрекции по утрам.

Елисей действительно был «Царевичем». Младшим сыном высокопоставленного чинуши, связанного с банковской сферой. Старшие дети оного трудились по профильному направлению родителя, Елисею была отведена такая же роль. По неизвестной причине отпрыск благородного семейства не отправился учиться в Гарвард или Оксфорд, как полагалось по праву рождения и толстого кошелька предков. Остался на родине, поступил в престижный, но всё-таки российский университет. Впрочем, причина сияла на лице парня, когда он смотрел на Ярину.

Елисей поселился рядом, всего-то через пару домов. В недавно построенном элитном жилом комплексе, косившим под старину. Сладкая парочка решила не расставаться.

Ярина перебралась в квартиру заботливого, мать его, старшего брата, искренне поблагодарив за участие. «Брат» в свою очередь широко улыбался, отвечая дежурным: «не за что», мечтая однажды свернуть башку приятелю «сестрички». Сцена, достойная Оскара, честное слово! Леонардо Ди Каприо не сыграл бы лучше.

Ежеминутно, как ядерные вспышки, рождались мысли – Ярина ему не сестра. Ни по юридическим законам, ни по биологическим. Человеку девятнадцать лет, она совершеннолетняя. Если Герман предпримет попытку сблизиться, показать свои чувства, открыться, он не нарушит ни один закон из существующих. И тут же, наотмашь, врезалось напоминание о законах человеческих. По ним тридцатитрёхлетнему мужику, считавшемуся «братом», нечего делать в жизни, а тем более в постели девятнадцатилетней «сестрички».