Страница 2 из 9
Однако должен при этом оговориться, что существует ещё и другая (лукавая!) форма утаивания правды, которая заключается в так называемой фигуре умолчания. И если рассуждать с этих позиций, то я обязан откровенно признаться читателю, что предлагаемые ему мемуарные записки насквозь лживы от самого начала и до самого конца. Потому что нигде, ни по какому поводу и ни единым словечком мною не упоминаются те эпизоды жизни, в которых я представал в неблаговидной роли или выглядел недостойно. Поэтому если по прочтении книги в воображении читателя моя персона сложится в положительный образ, то пусть он твёрдо знает: это не полный мой образ. Полный у него мог бы возникнуть, когда бы он, помимо книги, ознакомился ещё и со всеми моими исповедями за целую долгую жизнь. Но, понятно, такой возможности я ему предоставить не в состоянии, даже если бы очень этого захотел (а чтобы быть до конца честным, признаюсь, что, если бы мог, то вряд ли бы захотел, увы!).
И наконец, о названии книги. Как очень скоро убедится читатель, в моей семейной истории присутствует капитальный временной водораздел, который чётко разграничивает эпоху нелёгких условий нашего существования в вынужденной эмиграции на чужбине от эпохи не менее трудных условий жизни на родной земле после добровольной репатриации. Это обстоятельство напомнило мне о русской народной поговорке «из огня да в полымя» про неожиданное попадание из одних злоключений в другие. Получалось, что мы вроде бы из «огня чужбины» попали в «полымя Родины». Интуитивно такая формулировка мне почему-то сразу легла на сердце. Но чуть поразмыслив, я понял почему. Да потому, что «полымя» определённо звучит намного более возвышенно и поэтично, нежели «огонь»! А поскольку оба слова синонимичны понятиям «тепла» и «жара», мне показалось, что лучшего заглавия для книги о семье, в которой во всех поколениях всегда традиционно презиралась теплохладность, найти невозможно.
Знамя победы над Парижем
Задаюсь вопросом: а могло ли изрядно затянувшееся моё существование на этом свете завершиться, едва начавшись? Увы, да! Впрочем, мифическая «старуха с косой» и много позже не раз заносила своё смертельное оружие над моей головой: голод, холод, болезни ссыльного детства; вынесенный мне, но чудом не приведённый в исполнение смертный приговор; гуляние под снайперским прицелом в Грозном и ряд других достопамятных случаев – верное тому свидетельство.
Однако начнём по порядку…
2 февраля 1943 года отец забрал маму и меня, пятидневного младенца, из родильного отделения парижской клиники и привёз в нашу квартиру на улице Лало (rue Lalo), неподалёку от Булонского леса, в фешенебельном 16-м округе города, где нас торжественно встречали пожилые родители мамы и мой брат-подросток с двумя сёстрами.
В разгар войны, бушевавшей вдали от оккупированного немцами Парижа, население города сталкивалось с серьёзными трудностями. Карточная система на продукты, острый дефицит продовольствия и дороговизна в сочетании с растущей безработицей сильно усложняли жизнь как коренным парижанам, так и, разумеется, нашедшим убежище во Франции русским эмигрантам. Поэтому пополнение семейства было отмечено самой что ни на есть скромной трапезой, но с традиционной эмигрантской настойкой на основе дешёвого аптечного спирта.
На следующий день в 6 часов утра мирно спавшая семья была разбужена неимоверным грохотом. Кто-то нещадно барабанил в дверь ногами и руками. Мой отец в пижаме устремился по коридору ко входной двери, не понимая, почему его тапочки увязали в лужах какой-то красной жидкости. «Кого-то убили!» – спросонья подумал он и быстро открыл дверь.
На пороге стоял 15-летний Павел Толстой, троюродный племянник моей матери, которого в семье звали Пусом.
– Дядя Миша, – яростно вскричал Пус. – Что за красный флаг висит у вас на балконе?!
Не поняв вопроса, отец кинулся по направлению к балкону, выйти на который можно было только через комнату его тестя и моего деда Льва Александровича Казем-Бека, выпускника Пажеского корпуса, бывшего офицера лейб-гвардии Уланского Ея Величества полка и участника Белого движения. Он лежал в своей кровати и безмятежно спал на почему-то голом матрасе без простыни.
Догнав отца и первым проскочив на балкон, Пус принялся поспешно отвязывать прикреплённую к его ажурной металлической ограде швабру, с противоположного конца которой свисало алое полотнище. Быстро втянув в комнату швабру, отец и Пус увидели мою испуганную мать.
– Ясное дело – такое мог натворить только этот неисправимый самодур! – раздражённо сказала она, показывая на спящего родителя. И хотела разбудить его, чтобы закатить скандал, но отец отговорил её:
– Пусть выспится, потом разберёмся.
Дед проснулся, когда все уже позавтракали и собирались убирать со стола. Но не успели. С невозмутимым видом и в явно приподнятом настроении дед вошёл в столовую, уселся на своё место и налил себе чаю. Первой на него набросилась моя мать.
– Папа, ты понимаешь, что натворил?! Ты же знаешь, что мы живём в нескольких кварталах от гестапо, офицеры которого целыми днями снуют мимо нашего дома?! Ты подумал о нас, о новорождённом Зурабе, когда затеивал свою авантюру?! Если бы не Пус, который в шесть утра шёл к нам за забытыми вещами, этот флаг на балконе первым увидел бы не он, а какой-нибудь гестаповец! И нас расстреляли бы всех до единого вместе с детьми!!! Как ты смел, как ты…
Но дед не дал ей договорить:
– Замолчи, несчастная! – дед стукнул кулаком о стол. – Ты же ничего не знаешь! Ни-че-го!! И вы все остальные, – он обвёл взглядом сидящих за столом, – вы тоже ни о чём не догадываетесь. Так помолчите же и послушайте… Вам даже неведомо, что с самого начала войны я втайне обзавёлся детекторным радиоприёмником. И при этом ничуть не рисковал попасть под расстрел, который предусмотрен за хранение дома радиоприёмников. Ведь детекторные приёмники невозможно запеленговать! Но вам, однако, известно, что в моей комнате за занавеской висит карта Российской Империи и что я передвигаю на ней флажки, обозначая расположение фронтов воюющих сторон. А задумывались ли вы когда-нибудь, откуда я черпаю информацию для перемещения этих флажков? Нет, конечно! А я добываю её по ночам, когда все вы укладываетесь спать. Я запираюсь у себя в комнате, налаживаю детекторный приёмник и ловлю разноязычные радиостанции!
Дед с удовлетворением констатировал, что гневное выражение лиц его сородичей начало превращаться в заинтригованное.
– Так вот, нынешней ночью, когда вы все улеглись спать после ужина с настойкой, я, как всегда, закрылся у себя, включил аппарат и стал шарить по эфиру. И вдруг!.. И вдруг где-то около четырёх часов ночи одна из станций сообщила о том, что окружённые под Сталинградом гитлеровские армии под общим командованием фельдмаршала Паулюса сдались на милость победителя. Я не поверил собственным ушам, пока не услышал подтверждения этой информации еще на нескольких радиостанциях. И тут я возликовал! Нет, не возликовал… Я пришёл в исступлённый восторг!!! Затянувшаяся, кровопролитная Сталинградская битва завершилась полным разгромом немцев! Вы понимаете, что это значит со стратегической точки зрения? Ну, ты, Миша, – обратился он к моему отцу, – ты же офицер и тоже выпускник Пажеского корпуса. Тебе же должно быть понятно, что немцы теперь проиграли войну. Это бесспорно так, это теперь вопрос всего лишь времени…
Теперь уже заинтригованное выражение на лицах домочадцев переросло в откровенно радостное, и дед продолжил:
– От услышанной новости я не мог найти себе места. Эмоции переполняли меня. Первое, что пришло в голову – пройти в столовую за недопитой вчера настойкой, принести её к себе в комнату и отметить великое событие. Но от этой идеи пришлось отказаться, потому что по дороге в столовую я бы всех вас перебудил, в том числе и новорожденного Зураба. Тогда я стал искать другие способы дать выход чувствам, переполнявшим всё моё существо. И вдруг, как озарение, родился план: немедленно вывесить флаг, под которым одержана победа в величайшем сражении всех времён и народов, и отдать ему честь русского офицера! Причём сделать это в нескольких кварталах от гестапо, в самом центре Парижа, оккупированного поверженным ныне врагом!