Письма на воде

«Ничего особенного, госпожа Хэ, – мысленно ответил Чжи Мон, глядя ей вслед. – Просто вы наконец-то начинаете вспоминать свою жизнь. Свою истинную жизнь».

Ждать ему пришлось недолго.

Переодевшись, Го Ха Чжин появилась в торговом зале в лёгком белом сарафане. С распущенными волосами она выглядела чуть менее скованной и бледной, но по-прежнему потерянной.

Чжи Мон наблюдал из-за кофейного автомата, как она прошла мимо лифта, мельком глянув на ожидавшую его толпу покупателей, и направилась в малолюдное крыло этажа, очевидно, собираясь спуститься по служебной лестнице, расположенной в самом его конце.

Есть!

Довольно потирая руки, Чжи Мон двинулся за ней, стараясь не попасться ей на глаза, впрочем, это было несложно, учитывая то, в каком она была состоянии.

У вывески «Картины эпохи Корё» Го Ха Чжин задержалась, а затем нерешительно шагнула к картине, висевшей прямо напротив входа. На ней была изображена церемония изгнания злых духов, где воины в устрашающих масках обнажили мечи в древнем ритуале.

Чжи Мон стоял в коридоре за спиной девушки, прячась за разросшийся фикус, и не видел её лица, но был уверен, что она слышит то же, что и он – лязганье металла, бой барабанов и крик: «Защищайте короля!» Картина словно ожила при появлении Го Ха Чжин и теперь говорила с нею.

Дыхание девушки участилось и было отчётливо различимо в гулкой тишине пустого зала. Она прошла дальше и замерла возле следующего полотна – квадратного, сохранившегося чуть хуже, однако довольно ярко передающего ликование людей на дворцовой площади и шум ливня, что омывал центральную фигуру в белом, воздевшую руку к небу.

– Кван… джон? – ошеломлённо прошептала Го Ха Чжин. – Так это был не сон… Точно, не сон!

Она шла по залу действительно будто во сне, и каждая картина заставляла её вздрагивать от новой волны воспоминаний и вызванных ими чувств. А Чжи Мон не сводил с неё пристального напряжённого взгляда и вместе с нею заново проживал все эти моменты, что были теперь лишь опавшими сухими листьями с некогда цветущего дерева жизни.

Жизни в древнем Корё.

Их было немало, этих картин на пожелтевшей от времени плотной рисовой бумаге, местами истлевших, покрытых пятнами, со стёртыми красками, и каждая из них рассказывала свою правдивую трогательную историю. День рождения десятого принца Ван Ына, которому Хэ Су пела песню в присутствии его братьев. Её неумелый земной поклон королю Тхэджо при их первой встрече, когда тот не знал, смеяться или негодовать. Столкновение в лесу с бандой однорукого, от которого Хэ Су пыталась защитить Ван Чжона, или он её – непонятно. Игра принцев в пёрышко – весёлая, живая, как и они сами. Тогда ещё – живые…

У двух заснеженных картин, висевших рядом, Го Ха Чжин не сдержалась и всхлипнула. Восьмой принц, бережно поддерживающий за руку оступившуюся в сугробе кузину своей жены, и он же, несущий под снегопадом уснувшую, навечно уснувшую Хэ Мён Хи.

– Пусть спит, – повторила Го Ха Чжин слова Ван Ука, обращённые к ней, к Хэ Су, тысячу лет назад на дорожке сонного зимнего сада.

Тысячу лет назад!

Девушка в смятении переводила взгляд с одной картины на другую, и Чжи Мон слышал, как она всхлипывает: сперва едва различимо, затем всё громче. Он оглянулся – хорошо, что это крыло этажа пустовало, здесь не было ни магазинов, ни развлечений, ни офисов. Не зря он выбрал для выставки этот укромный уголок торгового центра, и в будни напоминавшего муравейник! Ему не нужна была посещаемость экспозиции. Он ждал одного посетителя. Вернее, двух, но… на всё воля Небес!

Наконец Го Ха Чжин приблизилась к самой большой, лучше всех сохранившейся картине – и ахнула, пошатнувшись. А в ушах Чжи Мона прозвучал властный голос императора: «Рисунок должен быть точным, чтобы смотрящий видел меня, как живого».

Чжи Мон с облегчением выдохнул, едва себя не обнаружив. Не напрасно он возлагал на этот портрет такие надежды! Не напрасно столько рисковал ради него и других висевших здесь полотен!

Ведь он специально разыскивал в Чхунджу того самого художника, что изобразил императора так искусно и точно. Помнится, в тот день ещё четырнадцатый принц едва не распрощался с жизнью, додумавшись просить у Кванджона разрешения жениться на его же возлюбленной. Нет, он не просил – он ставил императора перед фактом. Безумец! Но вот ведь как тогда всё обернулось…

Щедрость астронома сделала своё дело, и старый мастер Юн внимательно слушал, что нужно запечатлеть на бумаге. Да, сюжеты картин были не совсем обычными, а имена тех, кого требовалось нарисовать, привели художника в полнейшее замешательство, но Чжи Мон не поскупился, и мастер Юн постарался на славу, а руины дворца надёжно сохранили полотна до поры до времени…

И вот теперь четвёртый правитель Корё с печальным упрёком взирал с портрета на стоявшую перед ним Го Ха Чжин и как будто спрашивал: «Неужели ты не узнаёшь меня, Су?»

Она узнала.

Узнала – и разрыдалась.

Не замечая притаившегося у входа в зал Чжи Мона, она обернулась к последней картине, не такой большой и сюжетно насыщенной, как предыдущие, но полной настолько пронзительной, щемящей тоски, что она передалась даже Чжи Мону, не говоря уже о самой Ха Чжин.

На полотне был изображён император, в одиночестве застывший на площади перед дворцом, который будто нависал над ним, давил на него и угрожал. И никого не было рядом: никто не стоял за плечом Кванджона, не держал его за руку, не прикрывал собой. Некому было ни помочь, ни защитить, ни утешить его в этом бесконечном противостоянии.

Все покинули его. Четвёртый император Корё нёс свою неподъёмную скорбную ношу совершенно один, с рождения и до смерти.

– Простите! – сквозь слёзы взмолилась Го Ха Чжин, обращаясь к тому, кто остался там, по ту сторону картинной рамы, по ту сторону непреодолимой толщи времени. – Простите, что оставила вас одного!

Она закрывала лицо руками и горько плакала, повторяя:

– Простите меня…

Чжи Мон разрывался между желанием подойти к ней и успокоить и необходимостью позволить ей выплакаться, как когда-то он давал выплакать и отпустить свою боль Кванджону. Да, это тяжело – вот так вспомнить и осознать, но гораздо страшнее держать всё в себе – Чжи Мон знал это как никто другой.

Однако когда колени Го Ха Чжин подломились и она, обессилев, опустилась на пол, сжимаясь в комочек в безотчётной попытке закрыться от навалившегося на неё бремени собственной вины, Чжи Мон не выдержал. Он ещё раз огляделся, убедился, что рядом нет ни души, и неслышно подошёл к скорчившейся на полу девушке, чьи худенькие плечи вздрагивали от рыданий.

Едва ли не впервые в жизни он не знал, что сказать и как сказать, и поэтому просто протянул ей свой носовой платок, так кстати оказавшийся в кармане.

Го Ха Чжин непонимающе взглянула на платок, а когда подняла голову, глаза её расширились от потрясения:

– Господин… Чхве Чжи Мон? – прошептала она, поднеся руку ко рту.

Она узнала его! Наконец-то узнала, потому что смотрела на него теперь другими глазами – глазами Хэ Су.

– Приветствую вас, госпожа Хэ, – мягко улыбнулся Чжи Мон. – Позвольте мне помочь вам.

Он вложил платок в мокрые пальцы Ха Чжин, а затем, бережно и почтительно обнимая её за плечи, помог ей подняться.

Сама не своя от шока, девушка молча приняла его помощь и последовала за ним на подземную стоянку, где Чжи Мон усадил её в машину, пристегнул и, усевшись сам, протянул бутылку воды. Го Ха Чжин взяла её с благодарной улыбкой, но губы её тряслись и она всё время отводила взгляд, так ни о чём и не спросив.

Время. Ей нужно время, напомнил себе Чжи Мон и повернул ключ зажигания.

***

Мотор уже остыл, когда Го Ха Чжин наконец вышла из оцепенения. Она скользнула взглядом по мандариновым деревьям, росшим у её дома, и брови её вскинулись. Не с удивлением – скорее, с пониманием.

– Вы всё знаете обо мне, да, господин звездочёт? – повернулась она к терпеливо молчавшему на водительском сиденье Чжи Мону, и в голосе её прозвучал не вопрос, а утверждение.