Страница 26 из 77
Нда. Впечатление Матрёна производила. Вот Бабу Ягу рисуют с бородавкой на носу. Здесь костистый крючковатый нос был чист. Но бородавки были. Три. И все три волосатый. Две на подбородке с обеих сторон. Большие, тёмно-коричневый и с пробивающимися седыми волосками. На правой так волосок серебряный спиралькой закручен. Жуть. А третья бородавка была на лбу. Смотрелось бабка жутко. Ведьма — это мягко сказано. Увидишь ночью, обос… Ну, в общем по-большому захочется, прямо в штаны. Если родимые пятна говорят о приближении рака, то у Матрёны этой уже пятая стадия была.
— Прокляну! — ткнула пальцем бабка в Николай Николаевича и собачник тут же сдулся.
— Ваше Сиятельство, я тут вспомнил… Завра с утра я к вам с визитом. Дела-с. Сами понимаете, да и праздник.
— Во сколько ждать? — старался не заржать Брехт.
— Как рассветёт, так с сынком и нагрянем. А потом до Дубровиц вас провожу.
— Жду. Прохор, поехали.
Событие двадцать шестое
Брехт вполне себе представлял, что русская борзая стоит приличных денег. Более того, вот именно в этом месте память графа Витгенштейна сохранилась идеально. Та самая сука, скорее всего, стоила, как несколько семей крестьян. Семью можно было купить рублей за триста, а вот за бабушку этой борзой его отец отдал три тысячи рублей серебром, то есть около четырёх тысяч на ассигнации.
Вспомнив про ассигнации, Брехт бросил думать про суку и задумался об Александре I. Вернее, обо всей этой семейке сразу. Эти товарищи ввели бумажные деньги или ассигнации и им никто не сказал, что печатать их сколько угодно нельзя. К чему это приведёт? Будут печатать не покладая рук. Поэтому курс ассигнационного рубля, несмотря на то, что его поддерживали медные деньги, постоянно падал. В 1788 году бумажный рубль стоил около 90 копеек серебром, в 1795 году, накануне смерти Екатерины II, — 70 копеек, в 1800 году — уже 66 ¼ копеек. Сейчас в 1801 всего шестьдесят.
И, наконец, в 1817 году, как печальный итог политики государства, дорвавшегося до печатного станка, один ассигнационный рубль будет стоить только 25 копеек серебром. Война, конечно, вмешается и Наполеон — «сучий потрох» фальшивок напечатает. Но сам Александр их напечатает в тысячи раз больше, чем Наполеон. Предупредить «Жандарма Европы»? Или нет?
А зачем? Не проще ли воспользоваться этим и прикупить себе серебра, если деньги лишние будут. Всю эту математику Брехт знал точно. Занимался нумизматикой и бонистикой он серьёзно, не только монетки в планшеты складывал, но и литературу почитывал.
Ну и теперь про борзых щенков.
Николай Николаевич так загорелся купить у глупого немецкого Петрушки ту самую понравившуюся ему борзую суку, что прилетел в Студенцы ещё затемно, только звёзды с неба пропадать начали, а петухи ещё раздумывали, а орать ли им уже пора или можно ещё кого потоптать в сонном курином царстве.
— Пришли не званы, уйдём не драны, — Пётр Христианович был разбужен просто неистовым лаем собак. Бесновались и суки и кобели и прочие разные. Так собаки лают только на чужих чужаков. Даже и сомневаться не приходилось, кто же это пожаловал. Неймётся собачнику, ну, это товарищ майор ещё расценок не знает. Пётр вчера взял перо, бумагу типа обёрточной и пошёл вечером на псарню, каталог составлять. Переписал со слов Тихона все позывные собачьи и с его же слов цены предполагаемые.
Например:
Лорд — знатная псина. В рублях? Много в рублях. Да, даже больше.
Карий — плут, каких поискать, но борзый, как борзая борзый. И этого в рублях? Поменьше, а то и более. Как есть — борзый.
Вика. Ну, Вика она и есть Вика. А мать ейная Вельвета, вот та да. А Вика, ну Вика не Вельвета. В рублях? Так, поди, много в рублях, да вот как Лорд, не меньше.
Но за одну псину цена была известна. Приезжал тот же самый Николай Николаевич летом этим и просил продать Ганну за пятьсот рублёв.
Сейчас, вестимо, за Ганной и приехал.
— Собака — существо, которое облаивает вошедшего гостя, тогда как человек — гостя ушедшего. — Смотря на суетящегося рядом с псарней соседа, вспомнил чей-то афоризм Брехт и пошёл к дорогому гостю.
— Николай Николаевич, рад. Душевно рад вашему визиту. Ранняя вы птичка, как и я.
Обещал же с сынком быть, а вместо этого был с тем самым Карлом Генриховичем Бауэром — управляющим большим и разноплановым имением секунд-майора Елизаветинского. Немец выглядел неправильно. Как должен? Пухленький такой розовощёкий человечек с перепачканными чернилами пальцами и лысинкой некрасивой. Ну, как канцлер Шольц. Этот был другим — на Гиммлера Генриха, скорее, походил или даже на Кальтенбруннера. Высокий, сухой с пенсне на носу. И презрительной полуулыбкой. Учит тут хозяйствовать унтерменьшей. А спрашивается, чего дома не проявлял свою хозяйственность и прочие знания? А, там ещё умнее. Ещё хозяйственней.
Попили всё же кофейку сначала. Пётр Христианович никакой дворне не доверил сей продукт гробить. Сам заварил с двумя «гвоздиками» гвоздики, три раза поднимая на плите в настоящей медной турке.
Бисер перед свиньями рассыпал. Морщась, вылакали в два глотка и к шубейкам своим кинулись. А светская беседа, а восхваления хозяина.
— Николи не пивал-с такой ароматный, это у вас из какашек крыс высребленные зёрна или это просто талант его готовить. Брависсимо, Пётр Христианович! Просто брависсимо.
— Премного благодарен, если хотите и вас научу.
Нет, не так всё было.
— Попили-с, так, может, Ганну посмотрим уже. Ведите нас к собачкам, дорогой Пётр Христианович.
— Конечно. Ганну, так Ганну.
Собаку эту Тихон уже из общей клетки извлёк и гребнём чего-то их неё выгребал.
— Ах, красавица, ух, красавица, вах, красавица. — И ещё несколько раз на русском и французском. На французском всего разок. Посконный ещё секунд-майор. Не въелся в него прононс.
— Даю вам, Пётр Христианович за неё пятьсот рублей сразу не торгуясь. Знаю, что это огромные деньги, но уж больно Ганна ваша мне приглянулась. Тряхну мощной. — А рожа прямо хитрая — прехитрая, обдмануть прыщща столичного надеется.
— Согласен с вами, Николай Николаевич … — и когда в победной улыбке майор секундный расплылся, добавил граф, — только бартером.
— Бартером? Вас ист бартер? — это немец управляющий подвох почуял.