Дочь Моргота

Недостижимая детская мечта не могла стать согревающей сердце явью, не ускользнуть, как солнечный зайчик из ладони, оказавшись очередным прерванным в самый желанный и долгожданный миг сном. Это было бы слишком хорошо и незаслуженно для нее. Никогда не кончающееся идеальное счастье и любовь просто так, ни за что и навсегда, можно только придумать и украдкой коснуться рукой в сумасшедших фантазиях. Или в способных лишь развлекать скучающих детей сказках.

Дойдя на ставших странно и непривычно легкими ногах до двери, Силмэриэль остановилась, глядя вслед скрывшемуся за каменной оградой в подернутой дрожащим на солнце знойным маревом блекло-синей дали горизонта Саруману. Казалось, никто не помешает ей выйти из предназначенного для служителей неприметного закутка в покрытый лишь принесенным ветром песком задний дворик и… Нет, она не хочет бежать — что бы ни ждало ее здесь, пусть оно уже случится.

Ей некуда и незачем идти, и ничего не пугает сильнее, чем неизбежная правда. Лишь оставшись, она дождется Сарумана и, может быть, даже… того, кого мечтала найти всю жизнь, сама не понимая, чего хочет больше — любящего отца, или человеческого возлюбленного… все было одинаково безнадежно недостижимо. Две любви, о которых она тосковала долгие годы, то проливая слезы, то злясь и ненавидя весь мир, волею Эру слились в одну, на миг опьянив вкусом неправильного счастья. Наверное, для нее не могло быть по-другому. Только так.

Чтобы сказать ему, что… она все равно любит его, еще больше, не деля так долго не находившую выхода любовь на двоих. Любила бы, если бы он был и мог остаться… хоть немного человеком. Тот, кто воздвиг залитые кровью бессчетного множества жертв храмы поклоняющихся абсолютной жестокой тьме, не может чувствовать и желать ничего, кроме разрушений, страданий, смерти и зла. Он был таким… и вновь станет, когда обманчивый морок временной человечности развеется. Она не хочет и не может увидеть это… лучше умереть.

Он не сказал тебе, что ты его дочь, и всего остального тоже. И не собирался говорить. Так проще… получать то приятное, что ты давала — плотские удовольствия и усладу самолюбия от любви и восхищения… глупой дочери когда-то изнасилованной им рабыни. Случайно оставшейся в живых и родившей… ни на что больше не годную полукровку.

— Почему изнасилованной? Откуда ты это…

Спорить вслух с вернувшимся в тяжелый и неудачный момент голосом она еще не пробовала, и тем более не получала поразительно похожих на произнесенное вслух ответов. Но он удивил ее никогда не говорившимся ранее. Вкрадчиво и издевательски сладко нашептывающий обидные и огорчительные гадости… или горькую правду голос стал неуловимо другим, до боли в ушах четким и явно женским — затуманившие разум и притупившие чувства эликсиры стерли границы кошмара и яви.

О, Эру! Знала, что ты дура, Силмэриэль, но не думала, что настолько. Во-первых нетрудно догадаться, а во-вторых, что именно это показалось тебе важным…

Действительно глупо, и ей странно и ненормально все равно, только страшно, что мучающий ее уже и наяву голос сказал правду, и всегда говорил. Она не вправе судить своего отца… за недоступное ее пониманию и давно прошедшее, и не хочет… Совсем не хочет. Тем более похожие желания терзали и ее, когда Тьма заливала полную черной зависти к нехитрому чужому счастью душу — это в ней от него, а тоска по любви — от несчастной смертной рабыни. За то, что произошло с совсем не знакомой ей матерью — память не сохранила о ней ничего, кроме усиливающегося ощущения удушья и последующего неуютного и страшного холода — можно только сказать «спасибо», чем бы оно ни было… потому что иначе не было бы и ее. И ей неприятно думать, что он что-то чувствовал к давшей ей жизнь человеческой женщине. Пусть лучше будет так.

Достойные любви и света сознания рождаются от нее же, а тьма и зло может породить лишь уродливые исчадия мрака… и тебя.

Недостойную ничего… она всегда это знала, еще до Сарумана. Но он любил ее, она чувствовала это в ласке наполняющей глаза тьмы, согревающее и возвращающее жизнь, хотя и не пускал в свою душу, страшась и не желая полного слияния. Чтобы таящееся там не ужаснуло ее… пониманием хрупкости и иллюзорности невозможной для создателя Тьмы любви. Не содержащее в себе ничего, кроме холодной кровожадной ненависти к неискаженному живому миру, свету и любви, зло вернется в породившую его душу и затопит без остатка, вытеснив все остальное. Нет, это не может, и не должно быть правдой. Она не хочет такой правды.

— Нет… — У нее нет уверенности, что это не так, и желания спорить с самой собой… наверное, ее отец и сам скажет ей это, когда они встретятся вновь… если встретятся. Потому что ее привезли в затерянный в сердце гибельной пустыни черный Храм не только затем, чтобы его показать. И пусть.

Что случится, если и ее кровь потечет тошнотворно липкими красными подтеками по ставшему местом предсмертной муки множества жертв алтарю, темнея и засыхая на холодном мраморе, когда выталкивающее из перерезанных сосудов алые струи сердце перестанет биться? Ее отец будет рад очередной жертве бездушной Тьме, не заметит ее, как и все предыдущие, или пожалеет, что больше не увидит ее живой в этом мире, хотя бы немного… если все-таки любит ее?

Попробуй, и узнаешь.

Но как же она узнает, если… мысль ускользнула от потрясенно застывшего перед губительно-мрачным величием сознания. Гладкий черный мрамор стен не блестел в чуть разгоняющем полутьму свете факелов, хотя и был безупречно отполирован, а лишь поглощал танцующие огненные блики. Устремленные ввысь, к сходящемуся над головой в коническую вершину куполу колонны отражали шаги тяжелым глухим эхом, навек заключившим в себе отголоски ритуальных песнопений… или стоны умирающих жертв.

Что может быть упоительнее власти, такой власти? И страха, когда мир трепещет и склоняется перед тобой, как жалкие харадримские рабы?

— Люб…

Силмэриэль прижала ладонь к губам, не давая неуместному и ненужному здесь слову прозвучать… так жалко и глупо. Чтобы издевательски противный смех вновь не раздался в ушах, сводя с ума — она сама все поняла, не нужно больше ее мучить. Сияюще белый, как невозможные здесь свет и добро — или особенно злое надругательство над ними — алтарь впитал без остатка пролитую кровь. Или ее отмывают каждый раз, чтобы вновь и вновь осквернять?

— Они делают это им? Но… — Украшенный странно неуместным узором из переплетенных цветов и листьев на светлой рукояти и прозрачно-чистым самоцветом нож напоминал что-то знакомое и мучительно неприятное. Сердце замерло, лихорадочно задрожав в груди от дарящего боль и забвение смертельно острого холода.

Силмэриэль неловко опустилась на пол, почти не чувствуя боли в ударившихся о камень коленях. Действие поддерживающего ее эликсира Сарумана закончилось, или призванный отнимать и губить темный храм высосал последние силы и желание бороться с судьбой? Тепло любви из рассказанных прокуренным голосом на грязном крыльце караульной сказок нужно лишь людям, и ей, как и созданный Эру мир. Они собираются убить ее здесь… зачем, если всем все равно?

Она не хочет… не хочет вновь видеть наяву боль, ужас и тьму из пугавших ее в детстве рассказов Сарумана. Это страшно и противно. Орков и отвратительных чудовищ из болезненно жутких кошмаров, бродящих по сожженным лесам и затянутым дымом пожаров берегам оскверненных рек. Она не хочет и не может на это смотреть.

Ведьма скоро отправится туда, где ей самое место — в Чертоги Мандоса, или хотя бы в Валинор, вот увидишь. А твой отец — назад, в Пустоту.

И на это тоже.

И мир не погибнет, оставшись живым и милым сердцу. Ладонь робко, словно опасаясь наказания за дерзость, легла на поверхность алтаря, обжегшую холодом сковавшего в особенно суровую зиму Изен льда. Она бегала и скользила по нему, поднимая лицо к ласково-голубому небу и радуясь незнакомым головокружительным ощущениям, вместе с человеческими детьми, в один из немногих дней, о которых стоит пожалеть.

Дрожащие пальцы с неосознанной лаской погладили ожидающий крови мрамор и медленно потянулись к расплывшейся от заполнивших глаза бесполезных и надоевших слез резной рукояти.