Страница 90 из 126
Цесарь зевнул, прикрыв рот хрупкой ладошкой, взглянул на Шенборна.
Вице-канцлер, на лету поняв желание императора, выступил вперёд. Заговорил велеречиво, что-де непослушание родителям — грех. Непослушание в семье божьего помазанника — грех двойной. Высказал сожаление. Пожелал сердечно от имени цесаря скорейшего разрешения семейных неладов при дворе царя Великая, Малая и Белая России. Слов было много сказано. Император совсем заскучал. Тяжело осел в кресле. Голова ушла в плечи. В наступившей тишине Веселовский отчётливо услышал лёгкое посапывание. Император уснул.
Из-за кресла цесаря вышел дядька мордастый, стукнул в пол жезлом, богато изукрашенным, объявил:
— Аудиенция окончена!
Резидент шагнул было к Шенборну, но мордастый в пол вторично жезлом ткнул, и вице-канцлер развёл руками.
Так несолоно хлебавши ушёл из дворца Авраам Веселовский. По лестнице спускался, нога за ногу цепляясь. Лицо красное, как перцем натёртое. Ругался.
«А что сделаешь? Не на своей земле, а при дворе чужом. Кланяйся, улыбайся, а нет — так иди вон».
Сел в карету. Пхнул зло кучера в спину:
— Пошёл!
Пётр Андреевич Толстой, приехав в Вену, имел долгий разговор с царёвым резидентом. Из разговора стало ему ясно, что Авраам Веселовский злого умысла не имел, но радения и изворотливости ума, что в столь щепетильном деле требовалось, проявил не гораздо много. Сделав такое заключение, разговор Пётр Андреевич прервал, бодро хлопнул ладонями о ручки кресла и высказал желание покушать. Едок он был известный.
Стол в соседней зале уже был накрыт. Пётр Андреевич на блюда взглянул по-соколиному, не мешкая сел и глазами слуге показал, какое именно из блюд пододвинуть следует.
Степенно отведал и мяса, и рыбки; зелени, что была на столе, покушал с желанием и, войдя в аппетит, принялся за супы.
Супы ему понравились. Оно, конечно, не щи московские с бараниной, да с говядиной, да с капустой кислой выдержанной, с травками душистыми. Но всё же еда изрядная.
Поднесли рыбу, на пару сваренную, дунайскую. И то блюдо Пётр Андреевич отведал. Заметил всё же: стерлядка московская, или осётр из Казани, сиг невский, или, скажем, даже белорыбица онежская, ежели её живую в ушатах привезут, куда как слаще, но на чужбине, конечно, и тем довольствоваться можно, и даже очень неплохо.
Задумался. Лоб наморщил и ещё рыбки отведал.
Стали подносить дичь. Пётр Андреевич ни одного блюда не пропустил, не откушавши. От кофию отказался, как человек к кухне венской непривычный, а велел квасу подать. Испив жбанчик изрядный, посетовал, что за рубежами державы Российской каш мало подают.
— А каша столу особый аромат приносит, — заметил, — к тому же солидна и фундаментом как бы в еде является.
Обмахиваясь салфеткой, ещё одну серьёзную сентенцию высказал Веселовскому. Добро-добро глаза прищурил, молвил:
— Авраам Павлович, ты на меня не сетуй, но должен я тебе сказать. Едок из тебя небольшой, и поверь — быть может, оттого и не все дела у тебя ладны.
На том они застолье закончили, и Пётр Андреевич, велев подать карету, с офицером Румянцевым поехал по местам, которые в Вене осмотреть хотел.
Перво-наперво побывал он в гостинице «Под золотым гусем», где наследник, приехав в Вену, останавливался ненадолго. У гостиницы с кареты сошёл и, несмотря на грузность и одышку немалую, по ступенькам в комнаты, что квартировал царевич, поднялся.
Комнаты оглядел внимательно. Столик золочёный даже рукой пошатал, на диванчик присел, посмотрел в окно. Спросил хозяина, сколько времени гость из Москвы здесь пробыл. Ему ответили, что час-два, не более. Поинтересовался Пётр Андреевич, что стоит постой в сих апартаментах. И на то ему ответ дали.
— Угу, — промычал Толстой в нос и пошёл к лестнице.
В карете, расположившись свободно, Пётр Андреевич сказал офицеру Румянцеву:
— А с деньжонками у наследника туговато. Иначе бы он апартаменты снял побогаче.
Взглянул на офицера со значением. Велел везти к Шварценбергову дворцу. Подъехав, расспросил Румянцева дотошно, в какую дверку Иван Афанасьев — слуга наследника — входил и из каких ворот карета с наследником выезжала. Просил показать окна комнат дворцовых, где жил наследник и которые венка — дружочек сердечный офицера — ему указывала.
Сказавши всё то же «угу», распорядился ехать дальше. Пояснил Румянцеву:
— Комнаты не парадные царевичу отвели, а по ним и почёт видно, выказанный его особе. Спрятаны к тому же апартаменты в глубине дворца: видно, огласку приёму царевича давать не хотели. — Поднял палец толстый: — Немаловажно.
На городской ратуше часы пробили полдень. Выслушав бой курантов, Пётр Андреевич пожелал перекусить. Расспросил Румянцева, где и что можно покушать, какое вино подают и сколько денег за то спрашивают. Румянцев назвал харчевню, где впервые встретил Ивана Афанасьева.
— Хорошо, — сказал Толстой, — но ты мне, голубчик, дознайщика башенного приведи, что запись о кавалере Кременецком тебе показал. Расстарайся, голубчик. Отобедать с ним я хочу.
В харчевню Пётр Андреевич вступил величественно. И не то чтобы на нём ленты или драгоценности какие сверкали, свидетельствуя о богатстве и знатности рода, — нет. Но походка, чрево, взор выдавали вельможу. Хозяин, и слово ещё от него не услышав, склонился низко.
Толстой тушу, над огнём подвешенную, оглядел внимательно. Повеселевшими глазами глянул на Румянцева:
— Изрядно, изрядно...
Голову к плечику пригнул, разглядывая тушу, как парсуну редкую.
Взяв вилку железную, потыкал мясо, носом потянул и указал, какие куски для него срезать. Сел за стол, но мясо не велел подавать, пока не придёт дознайщик. Сидел молча, многодумную голову на руку опустив. О чём размышлял — не сказывал, но задумался крепко. Даже глаза веками тяжёлыми прикрыл.
Вошёл дознайщик. Редкие волосёнки, порыжелый камзол, башмаки пыльные. Затоптался у порога, робея. Видно было, место своё человек знает. Скромный. Глаза в пол уставил. В Вене чиновный люд помельче по головке не гладили. Больше по-другому поступали: нет-нет да и стукнут. Сиди, есть повыше тебя, им вот — вольно.
Пётр Андреевич, не чинясь, бойко поднялся от стола и, расцветя улыбкой, как брата родного, подвёл дознайщика к столу, усадил и, осведомившись о здоровье, об успехах служебных, выказал радость отобедать вместе.
Австрияк приткнулся на краешке стула неловко, отвечал невпопад.
Подали мясо. Пётр Андреевич, хотя и сам тушу оглядывал и куски выбрал поподжаристее да пожирнее, к мясу почти не притронулся, а всё подкладывал и подкладывал растерявшемуся от такого внимания гостю. Тот благодарно кивал, поправлял тощий шарфик на шее, пошмыгивал остреньким носиком, но пообвыкся помаленьку и начал есть с аппетитом. Всё же нет-нет да и косил глаза на дорогие кольца Толстого, на богатое кружево манжет.
Пётр Андреевич, угощая австрияка, расспрашивал, как выглядел кавалер Кременецкий, в книге приезжих иностранцев записанный, что говорил он и что говорили люди его. Весёлым ли кавалер показался дознайщику, или видно было — печален тот путешественник?
Шутил много и выдавил-таки улыбку на бледных губах австрияка перепуганного. Смеяться заставил. Дознайщик, уже не смущаясь, рассказал всё, что знал.
Отобедав, Пётр Андреевич галантно проводил дознайщика до дверей. Раскланялся. Вернулся к столу, сел, раскинув пошире полы камзола, сказал Румянцеву:
— А теперь, голубчик, венку мне представь, дружка твоего сердечного. Сам поезжай к графу Шенборну. О моём приезде ему уже доложено. Ты же засвидетельствуй только моё к нему уважение.
Пальцами пошевелил неопределённо. Сказал ещё:
— Если вице-канцлер станет спрашивать, для чего прибыл я в Вену, без лишних слов скажи: граф-де интересуется фуражом для корпуса российского, что в Мекленбургии стоит. — Улыбнулся хитренько, переспросил: — Понял, голубчик?
Румянцев вытянулся, шпорами щёлкнул.