Страница 89 из 126
Замок Эренберг стар. И лучшие времена, когда двор его был полон голосов и грохота копыт, давно прошли. Отпылали его широкие камины, в которых по целому быку жарить можно. Отплясали в залах красавицы, отыграли клавесины, и рыцари давно не ловили улыбок дам, стоящих на его балконах. Да и балконы те обрушились. В залах на стенах проступили тёмные пятна сырости, плиты в полу расшатались, обветшали ступени лестниц скрытых и явных переходов.
На стенах замка старой, доброй кладки тут и там трава пробилась. Да что там трава! Кое-где уже и деревца поднялись. Чахлые, но всё же корнями жёсткими кирпичи раздвигали. Время не только людей, камни грызёт...
В один из дней прикатили кареты из Вены во двор замка, люди, неведомо кем посланные, сорвали сгнившие гобелены, кое-как торопливо, без любви и приязни повесили новые, вымели мусор из углов, обмахнули паутину, поправили перильца, червём съеденные, подновили ступени. В одном из залов растопили камин. Но прогреть старые стены было нелегко, и в замке по-прежнему было холодно и неуютно.
Царевич Алексей, шагая по гулким плитам, ёжился, потирал руки. Не мог согреться. Ходил, как журавль по болоту, ноги высоко поднимая.
Ефросинья в беличьей московской шубке сидела у камина. Лицо невесёлое. Не замка Эренбергова, затерянного в горах, ждала она здесь. Не потайных комнат дворца Шварценберг, не карет, крепким караулом охраняемых. Нет! Мечтала она, что будет жить за границей вольно, лица не закрывая и в машкерадные одежды пажей не рядясь. Но того не получилось. Алексей поглядывал на неё с боязнью. Говорил мягко:
— Подожди, Ефросиньюшка, всё образуется.
Шагнул царевич к креслу, хотел было руку на плечо любушке своей ласково положить, но вдруг крик страшный раздался:
— С-с-с-ы-ы-ы...
Откачнулся Алексей, у Ефросиньи гребень из рук вывалился. Подскочила в кресле. Глаза побелели. И опять крик:
— С-с-с-ы-ы-ы... — С болью, со стоном.
Алексей схватил колоколец с камина, зазвонил что есть силы. Простучали быстрые шаги. Дверь распахнулась. Заглянул испуганный комендант в шляпе с пером.
— Что то? Что? — выкрикнул Алексей.
И в третий раз, словно на дыбе железом припекли:
— С-с-с-ы-ы-ы...
У Ефросиньи лицо задрожало жалко.
— Совы, высокородный граф, — сказал комендант, — совы...
Высокородным графом величать гостя Эренберговского замка распорядился вице-канцлер Шенборн.
— Совы...
У Алексея рука с колокольцем плясала.
— Переловить, переловить, согнать из замка!.. — выкрикнул царевич.
Каблуками забил в пол. Швырнул колоколец. Тот покатился со звоном по каменным плитам.
— Согнать, согнать!
Комендант выскочил в дверь. А Алексей всё стучал каблуками. Губы искривились.
— Ладно уж, Алёшенька, — сказала Ефросинья, — иди ко мне.
Алексей опустился на колени перед креслом, ткнулся головой в мягкий мех беличьей шубки.
— Успокойся, успокойся, голубок, — гладила его по голове Ефросинья.
Плечи у царевича ходуном ходили.
Неладное получалось житьё у наследника под рукой цесаревой. Шурин, Карл VI, в аудиенции отказал: занят делами спешными. Велел передать только, что рад-де приютить его на своей земле. Радость ту цесареву, как кость собаке, Алексею кинули.
Вице-канцлер и так и эдак отказ скрашивал. И руку наследнику жал, и в плечико целовал, и улыбался. Слова говорил любезные. Но слова только и есть что слова, и как их не перекладывай, а дела от того чуть.
Однако наезжал граф Шенборн в Эренберговский замок часто. Приедет — в парадной зале стол накроют богато. Кубки поставят дорогие, блюда серебряные внесут. Нарядно. Весело. Пестро. Будто и не замок то скрытый, а дворец роскошный. И царевич не упрятан здесь от глаз людских, а приехал на праздник в хороший, беззаботный день. Захочет и уедет в быстрой карете.
Но как-то, сидя за столом, царевич глянул в сторону, а в углу залы крыса сидит, зубы жёлтые скалит. Поймав его взгляд испуганный, граф обернулся и крысу увидел. Засмеялся. Сказал, что в старых замках крысы те, по преданию древнему, покой охраняют. Но всё же в угол апельсином бросил. Крыса ушла лениво, хвостом вильнула. Хорошо, Ефросиньюшки за столом не было. Она бы в обморок упала. Ефросиньюшку, впрочем, не приглашать к столу попросил с поклоном граф. Дела-де государственные обсуждать нужно, а женщины народ ветреный. Им то ни к чему. Так, вдвоём, они всегда и сидели: Шенборн, подтянутый, чинный, в чёрном камзоле бархатном, и царевич с растерянными глазами.
Шенборн исподволь расспрашивал царевича, что он предпринимать в дальнейшем полагает и почему у него раздоры с отцом пошли. Алексей терялся, отмалчивался. Но, выпив вина — а граф подливал и подливал мозельское щедрой рукой, — наследник воспламенялся и говорил увереннее. На отца жаловался:
— Новины вводит, старые роды боярские извести хочет. А меня, меня, — кричал, задыхаясь, — в монастырь! Клобук монашеский на лоб надвинуть. Не хочу!
Хватал бокал. Пил жадно.
— Я для царствования рождён!
Выкрикивая всё то без порядка, называл имена:
— Канцлер Головин, адмирал славный Апраксин, сенатор, боярин родовитый Стрешнев — мои друзья. Они мне помогут! Поддержат! Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев и многие из офицеров мне друзья же. На губернатора киевского Дмитрия Михайловича Голицына имею надежду. Он мне друг и говаривал: я тебе всегда верный слуга.
Шенборн бокал ко рту подносил, но вина не пил, слушая речи те.
Будь Алексей повнимательнее, заметил бы, с каким интересом поглядывает на него вице-канцлер. Да и понял бы, что слова его для души Шенборна лучше вина драгоценного.
«Великие последствия может иметь случай с наследником русского царя, — думал вице-канцлер. — В Москву на трон посадить человека, которому цесарь австрийский протекцию в изгнании оказал, послушного человека, слово из Вены получающего, — то, пожалуй, равно не баталии, а большой войне, выигранной счастливо!»
Кивал, кивал головой Шенборн наследнику. Поддакивал.
«Гришку Отрепьева на трон российский церковь римская католическая да король польский хотели посадить. Не вышло. Выбили его из Москвы. Так, может, цесарю удачи больше будет?»
А наследник говорил, говорил и, винными парами подогреваемый, руки уже тянул к шапке Мономаховой. Шенборн поощрительно улыбался.
«Германская корона может далеко, ох как далеко владения свои раздвинуть».
Мысли вице-канцлера вспорхнули высоко. Шенборн облизнулся даже, как кот на масло.
«А земли-то в России какие! Немецкой рукой взять можно много... Ох много...»
Авраам Веселовский письмо государя Петра цесарю вручил. Пётр писал:
«Пресветлейший, преславнейший цесарь!
В дружелюбно братской конференции объявить должен об некой сердечной печали. Сын наш Алексей, получив приказание к нам ехать, взяв несколько молодых людей, с пути, ему указанного, съехал, и мы по сие время изведать не можем, где он обретается. И дали мы резиденту нашему Аврааму Веселовскому приказ — оного нашего сына сыскивать и к нам привезти. Того ради просим мы, ваше величество, если оный сын наш в ваших местах обретается тайно или явно, повелеть его с сим нашим резидентом к нам прислать, придав для безопасности несколько наших офицеров, дабы мы его исправить могли, чем обяжете нас к вечным услугам и приязни.
Ваш брат Пётр».
В устах секретаря, читавшего письмо, каждое слово звучало торжественно. Цесарь слушал, опустив голову. Стар был. Уставал быстро.
Принял он дипломата российского не в официальной, тронной резиденции, а в малой зале. И в том умысел свой был. Официальный приём в резиденции налагал особую ответственность за каждое слово, сказанное с высоты трона. В Вене же планы свои раскрывать не думали. Присмотреться хотели. Что-то ещё получится? Как повернётся? А там уж видно будет. Кусок-то был слишком жирный. Как из рук выпустить? О том, что откусили больше, чем в глотку пройти может, не думали.