Страница 8 из 126
Даритай-отчегин, скакавший рядом с братом, ничего не понял. Мгновение назад они были бок о бок, и вдруг Есугей, не вскрикнув, не вымолвив слова, оказался на снегу.
Даритай-отчегин вздёрнул поводья, останавливая и разворачивая коня. Увидел: Есугей странно замедленно поднимается, опираясь руками о снег. Руки его тонут в сугробе, и он валится на сторону.
Даритай-отчегин подскакал, скатился с седла. Удивлённо выкрикнул:
— Что с тобой?
Оглянулся, ища глазами человека, который мог пустить стрелу. В степи случалось всякое. Вокруг, однако, стелилась целина без единого увала или кустика, за которыми можно было укрыться.
Подскакали нукеры.
Даритай-отчегин обхватил Есугея за плечи.
— Что, что с тобой? — крикнул в лицо.
Есугей в ответ только тряс головой. Потом подхватил пригоршню снега, жадно проглотил, выговорил с трудом:
— В глазах муть... Кругом всё идёт.
Шагнул к жеребцу, схватился рукой за луку, но ногу в стремя вставить не смог. Нукеры подняли его и усадили в седло. Есугея качало, и было очевидно, что он снова упадёт.
— Да что с тобой? — ошарашенно повторил Даритай-отчегин, придерживая брата за колено.
— Жжёт, — ответил Есугей и раздёрнул на груди халат, — жжёт...
Он вдыхал морозный воздух открытым ртом, пар клубился у лица, но дыхания не хватало. Лицо начало синеть.
— В курень! — перхая горлом, выкрикнул он. — В курень!
Даритай-отчегин сорвал с пояса аркан, начал приторачивать Есугея к седлу. С коней слетели нукеры и накрепко, в три охлёста, окрутили Есугея арканом. Притянули к высокой луке. Даритай-отчегин обхватил его за плечи и тронул коней. Крикнул нукерам:
— Вперёд!
Так, придерживая брата за плечи, Даритай-отчегин поскакал к куреню. За дорогу он взмок от напряжения, халат дымился на спине, лицо пылало. Но об этом он не думал, в голове было одно: «Только бы не уронить Есугея». А тот, чувствовалось, вовсе ослабел в седле. Валился на стороны, и, если бы не рука Даритай-отчегина, его бы и аркан не удержал.
Из юрт выскакивали люди и с удивлением смотрели на намётом влетевших в курень всадников. С охоты обычно возвращались шагом, радостные, ведя обвешанных дичью коней в поводу. Сейчас происходило непонятное и, скорее всего, страшное.
Беду в степи чувствовали сразу. Приучены были годами, и ощущение опасности жило у каждого в крови, передаваемое от отца к сыну и от сына к внуку.
От юрты к юрте покатилась, обгоняя всадников, тревожная волна.
А когда, в окружении нукеров, Даритай-отчегин с братом подскакал к его юрте, жена Есугея с детьми стояла у входа, прижимая ко рту руки.
Степной женщине не полагалось горестно кричать в несчастье. В степи верили — крики боли собирают к юрте злых духов. Горе, скрепив душу, надо было переносить молча.
Оелун рванулась навстречу всадникам без звука. Закусила губы.
Есугея сняли с коня обеспамятевшим. Торопливо внесли в юрту.
— Шамана, — сказал Даритай-отчегин нукерам, — быстро!
Есугея уложили на кошму, высоко подоткнув под голову подушки. Оелун ставшими вдруг непослушными руками развязала пояс его халата, обнажила грудь. Ему поднесли чашу с дугой[19], но он не разомкнул губ. Руки его были безвольно брошены вдоль тела. И это было страшнее, чем осунувшееся и посеревшее лицо. Руки Есугея, всегда умелые, сильные, властные, сейчас, мертвенно расслабнув, пугали неестественной неподвижностью.
Сыновья Есугея сгрудились у входа в юрту, настороженно поблескивая глазами. И Оелун, оглянувшись, прежде иного увидела эти глаза.
Четыре пары настороженных глаз.
Она отвернулась.
В юрту, порывисто отбросив полог, вошла жена Даритай-отчегина. В отличие от мужа, высокая, крупная, размашистая в движениях.
Упала у порога на колени.
Даритай-отчегин, наклонившись, что-то прошептал ей на ухо. Она поднялась и, как наседка цыплят под крыло, взяла под руки сыновей Есугея. Подтолкнула к выходу.
Резко, так, что Оелун вздрогнула, звякнули колокольцы. В юрту вступил шаман. Низ его драного, старого, никогда не чиненного халата был унизан блестящими побрякушками и колокольцами. Он неловко переступал кривыми ногами, но было известно, что это сильный человек, который не хуже хорошего воина сидит в седле, а в борьбе ему нет равных и в соседних куренях. Круглое лицо шамана было постоянно радушно и приветливо, и он с одинаковой улыбкой входил и в рваную юрту хурачу[20], и под белые войлоки юрты нойона.
Он и сейчас вошёл в юрту улыбаясь.
Невозмутимо приблизился к Есугею, неторопливо присел, скрестив ноги. Мгновение молча смотрел на лежащего нойона, но Оелун увидела — улыбка сошла с его лица. Шаман выбросил вперёд руку и положил на грудь Есугею. Замер, прислушиваясь к только ему слышным голосам. И вдруг пальцы шамана побежали, побежали по обнажённой груди Есугея. Остановились у шеи, нырнули к затылку, ощупали голову и вновь побежали по телу, вниз, к животу. Вдавились в подреберье.
Неожиданно шаман сказал громко:
— Дайте таз. — И добавил: — Согрейте воду.
Даритай-отчегин подсунул таз к шаману, и показалось, шаман только теперь увидел брата Есугея. Повернулся всем телом и внимательно вгляделся.
Даритай-отчегин ощутил неловкость.
Глаза шамана — злые и острые — обшаривали его лицо. Шаман громко, так что услышали и нукеры, стоящие у входа в юрту, спросил:
— Когда это случилось?
— Поутру. Мы поднялись рано. Когда встало солнце, были в пути.
— Кто-нибудь был рядом?
— Нет, я один. Мы скакали стремя в стремя.
— Кто был с ним вчера?
Даритай-отчегин растерянно пожал плечами:
— Юрта была полна народа.
Шаман недовольно хмыкнул. Повторил с угрозой в голосе:
— Кто сидел рядом?
— Таргутай-Кирилтух, — неопределённо протянул Даритай-отчегин.
— Ну, — поторопил шаман.
— Сача-беки... Алтай...
Шаман отвернулся от Даритай-отчегина. Помолчал. Сказал:
— Его отравили. — Выкрикнул: — Отравили!
Лицо его исказила злая гримаса. Углы губ широкого рта опустились, а в глубоких морщинах, сбегавших от носа к подбородку, объявилось столько неприязни, что брат Есугей-багатура отодвинулся в глубину юрты.
Всё время, пока шаман оставался в юрте, он больше не взглянул на Даритай-отчегина и обращался только к Оелун.
— Воды, — сказал шаман.
Нукеры подтащили котёл. Шаман опустил в него руку. Хмыкнул, достал из-за пояса мешочек с травами, высыпал в котёл, дождался, пока травы, напитавшись влагой, опустились на дно, и только тогда сильно сдавил грудь Есугею, положил его на бок, перевернул на другой и быстрым, неуловимым движением всунул ему в рот руку, и так глубоко, что показалось — она утонула до локтя.
Из глотки Есугея в таз хлынула чёрная желчь.
Шаман пронзительно, как от нестерпимой боли, закричал, закинув голову. Оборвал крик на высокой ноте, положил Есугея на кошму плашмя, выбросив из-под головы подушки, и воронкой приставил к его рту ладони. Крикнул Оелун:
— Лей!
Вода вливалась в Есугея, как в пустой бурдюк.
Шаман оттолкнул Оелун локтем и уложил Есугея на бок.
В таз вновь хлынула желчь.
Шаман, казалось, обезумел. На губах явилась пена. Со всей силой он Надавливал на грудь Есугея, высоко вздымал руки и вновь и вновь наваливался на распростёртое на кошме тело. Наконец он сунул в костёр пучок травы — всех в юрте поразил острый, резкий запах — и, дождавшись, пока она задымила, поднёс к лицу Есугея. Грудь того неожиданно затрепетала, Есугей сделал вдох и открыл глаза.
Шаман в изнеможении опустился на подогнутые ноги.
Глаза Есугея обвели собравшихся в юрте. Они были ясны и спокойны, как если бы он очнулся от сна. Губы, однако, были плотно сомкнуты, и он не произнёс ни слова.
Молчал и шаман.
Оелун упала на колени и подползла к Есугею.
Шаман сказал едва слышно, будто скрывая слова от кого-то:
19
Дуг — освежающий напиток.
20
Хурачу — бедняк, простой человек, буквально: «чёрный человек».