Страница 7 из 126
— Там, — он поднял руку и указал вдаль, — пляшут злые духи. Они бы погубили караван и людей, если бы благословенный нойон не встретился на пути. Да будут счастливы и долги его дни.
Купец склонился в поклоне, словно сломался пополам.
По говору Есугей предположил — купец привёл караван из Китая. И не ошибся. Это был Елюй Си. Обладатель пайцзы императора Цзиньской империи.
Елюй Си склонился в поклоне ещё ниже. Он просил разрешения укрыть караван в сосняке близ юрт нойона. И всё вглядывался, вглядывался в лицо Есугея. Снег под ногами купца скрипел остро и зло, говоря знающему человеку, что мороз крепчает. При ветре, который разыгрывался всё сильнее, для каравана в степи это означало одно — смерть. Глаза купца молили.
— В снегах, — кричал он с отчаянием, — нет места живому! Если нойон разрешит — то спасёт и товары, и людей!
Обычай тайчиутов не позволял отказать в гостеприимстве путнику. Есугей помедлил мгновение, сказал:
— Пускай караван укроется в сосняке, а тебя, купец, прошу в юрту. У моего очага всегда есть место для гостя.
— О-о-о! — воскликнул купец и живо оборотился к людям у верблюдов. Что-то крикнул на своём языке. Тотчас двое сняли с передового верблюда тяжёлые сумы и подтащили к купцу. — Нет слов для благодарности! — прокричал купец, вновь переламываясь пополам. — Да благословит небо благороднейшего из нойонов!
Новый порыв ветра с ещё большей силой взвихрил снег, закрыв разом и верблюдов, и навьюченных коней, да и купца, в двух шагах стоящего от Есугея.
В юрте пожарче разожгли очаг, и баурчи захлопотал у котла.
Когда купец снял заснеженную ткань, то оказался небольшого роста немолодым человеком, подвижным и словоохотливым. Он быстро и ловко развязал сумы — руки так и летали — и щедро одарил хозяина и его брата.
Есугею с бесчисленными поклонами купец передал узду для коня, обложенную бронзовыми украшениями. Бронза матово сияла в свете очага, искусная насечка на матовом поле свидетельствовала — это работа большого мастера.
Даритай-отчегина купец одарил кинжалом с рукоятью из жёлтой кости и яшмы. Сказал:
— Этой рукояти много лет. — Провёл пальцем по гладкой, полированной поверхности камня. — Так умели резать яшму старые мастера.
Есугей и Даритай-отчегин приняли подарки молча.
Степной обычай не позволял выказывать радость, если даже подарки того стоили.
Купец наделил и баурчи множеством мешочков с рисом, необыкновенно тонкого помола пшеничной мукой, сушёными и засахаренными фруктами.
И всё говорил, говорил, говорил.
Есугей подумал: «Шибко испугался в метельной степи, посчитал — конец. А тут юрта и жаркий очаг. Радость велика — оттого несдерживаемые слова и щедрые подарки». Улыбнулся. Такое было понятно.
Ел купец жадно, дочиста обгрызая мелкими, крепкими зубами бараньи кости, и быстро опьянел, выпив архи. Он смеялся дробным, рассыпчатым смехом, воздевал руки, показывая, как у него от непривычной водки кругом идёт голова. И никто не заметил, как, в смехе и шутках, он протянул на мгновение руку к чаше Есугея и утопил в ней маленький золочёный шарик.
Золотая искра скользнула в чашу и погасла в архи.
Купца уложили спать тут же в юрте, укрыв толстой бараньей полостью.
Он сразу уснул.
Есугей, напротив, долго ворочался на жёстком войлоке.
Метель разыгралась вовсю, и юрта гудела, как барабан, под напорами ветра.
Есугей перебирал в памяти случившееся за день. Удивительно, но в ночных раздумьях он не вспомнил о купце. Перед ним всплывали и всплывали из темноты лица Таргутай-Кирилтуха, Сача-беки, смеющегося брата Даритай-отчегина. Вспоминались слова, вскинутые в ярости руки. Он отчётливо увидел гутул Таргутай-Кирилтуха, поставленный на порог юрты. Но и лица, и восстановленные в памяти слова не вызывали ни обиды, ни гнева. И даже томившее его последнее время ощущение беды ушло, не оставив следа. Жила только досада на то, что не сумел найти убедительные слова, которые заставили бы нойонов задуматься над несчастным положением племени. Он спрашивал себя: что его возмутило в минуту спора? Таргутай-Кирилтух своим упрямством? Неумные речи Сача-беки? И тут же вспомнилось, что ещё старики говорили: «Любишь мёд — не морщись, когда жалят пчёлы». Упрямство Таргутай-Кирилтуха и слова Сача-беки и были как раз пчелиными укусами. С ощущением досады он и уснул под свист метели. Последнее, что отметило сознание, прежде чем он окунулся в сон, были удары ветра в войлок юрты.
И первое, о чём подумал Есугей, проснувшись поутру, было: «Метель, метель. С вечера усиливалась метель».
Он прислушался.
Ветер стих.
Есугей вытянулся на кошме.
Очаг догорел, и игольчатой свежести холодок обвевал лицо. Но это было приятно — утренняя свежесть после сна бодрила. Есугей любил просыпаться рано поутру в тихой юрте и неторопливо размышлять о предстоящем долгом дне.
В юрте пахло пеплом прогоревшего очага, пресными запахами войлоков и остро и сильно ударяло в нос свежестью хвои и снега, нанесённых в открытое отверстие над очагом. Для Есугея это были, наверное, лучшие минуты дня.
Он отбросил баранью полость, поднялся. Шагнул к выходу из юрты, кулаком разбил ледок в кадушке с водой, плеснул в лицо полной пригоршней.
Вода, как и утренняя свежесть, вливавшаяся в юрту в отверстие над очагом, была напоена запахами хвои и снега.
«День, — отметил он, — начинается хорошо».
Есугей ощущал желание двигаться и действовать.
Когда он вышел из юрты, солнце ещё не всходило, но на востоке объявилась широкая алая полоса.
Такое можно увидеть только в заснеженной степи: краски подсвеченного солнцем неба зеркально, как в воде, отражаются в снежном безбрежии, и край земли, кажется, сгорает в нестерпимом для глаз пламени.
Шаманы говорили, что алые краски восхода — кровь добрых духов, проливаемая, чтобы отнять в ночи солнце у тьмы.
Может, так оно и есть, кто знает... Есугей считал себя воином, и ему в голову не приходило судить о силах Высокого неба, но, когда он видел пылающую зарю, ему хотелось вскочить на коня, вцепиться в гриву и скакать, скакать в огненную даль. В эти мгновения всё казалось возможным. Да, в начале дня многим кажется всё возможным. Сумерки вызывают сомнения.
Вспомнив в свете зари не получившийся накануне разговор, Есугей подумал, что ещё можно найти тропу к Таргутай-Кирилтуху, Сача-беки, Алтану и другим нойонам, с проклятиями ускакавшим от его юрты. Надо начать всё сначала. Вспомнил, как говорили старики: «Если вода не течёт за тобой — иди за ней». Он решил — начну разговор вновь. И заторопился, заспешил. Сказал нукерам:
— Сворачивайте юрты. Возвращаемся в курень[18].
И вдруг подумал о вчерашнем купце. Многословном, маленьком человечке, щедром на слова и подарки. Оглянулся и не увидел ни верблюдов, ни вьючных коней каравана.
— А где купец? — спросил у старшего нукера.
— До рассвета, — ответил тот, — купец поднял караван и ушёл в степь. Теперь, наверное, далеко. Очень благодарил, но сказал, что дела не терпят, оттого и спешит.
Есугей удивлённо пожал плечами. Такая поспешность была странной.
«Но, — подумал, — у каждого свои заботы».
И опять забыл о купце.
Домой собираются споро. Юрты свернули в одночасье, навьючили коней и тронулись в путь.
— Э-ге-гей! — закричали нукеры, взмахивая плетьми.
Метель, как это бывает, выгладила степь, а утренний крепкий мороз уплотнил снег, и кони шли по целине без усилий, ровно и угонисто. Жеребец Есугея, тяжёлый, мохноногий, но сильный в ходу, нет-нет подавался грудью вперёд, косил на хозяина лиловым глазом, прося повод. Снег гремел под копытами, и жеребцу так и хотелось рвануться во всю прыть в степную даль. Есугей, однако, сдерживал его. Знал — дорога неближняя, силы пригодятся. Наклонился, похлопал жеребца по мощной шее.
Неожиданно жаркая ладонь закрыла Есугею глаза и неведомая тяжесть обрушилась на плечи. Он выпустил повод и, кренясь в седле, упал в снег.
18
Курень — родовое поселение.