Колдун 2

— Почему не привез Тамару?

— Потому что это было бы самой большой ошибкой, которую я мог бы совершить, — опустил голову парень.

— Подробнее? — нахмурился полковник. — Как ты ее разыскал? Где она сейчас? Как живет? Почему не поехала с тобой?

— В Свердловске мне удалось найти врача, который оперировал Томку в сорок третьем. Мы не смогли ее найти тогда потому, что она была в тяжелейшем состоянии, без сознания, а позже не могла двигаться и говорить, — помолчав, решая, с чего начать рассказ, заговорил Мишка. — В эвакогоспитале ей дали имя Екатерина Воин. В дивизию посылали запрос о ней, когда вы были в госпитале, и ваш заместитель, проверив списки вашей дивизии и дивизии майора Черных, отправил ответ, что такой рядовой ни в одной из двух дивизий не было. Но так как поступила Тамара из Ильска, и была в военной форме, то есть воевала, ее приписали к первой подошедшей к Ильску дивизии. Долго рассказывать… — он вздохнул и накрыл руку полковника своей. — Смотрите.

Показав Павлу Константиновичу всю свою беседу с врачом и найденные документы в архиве госпиталя, Мишка показал и встречу с Федором.

— Почему ты посчитал, что Тамаре с нами будет неуютно? — вскинулся обиженный Павел Константинович. — Неужели ты думаешь, что мы бы ее обидели чем-то? И как ты мог подумать, что она станет для нас обузой?

— Она не помнит ничего… Совсем ничего, Павел Константинович… — покачал головой парень. — Для нее жизнь началась снова. Мы для нее чужие теперь.

— Но ведь ты же мог вернуть ей память! — резко развернувшись, произнес Павел Константинович. — У тебя есть все ее воспоминания! Есть же? Ты мог их ей показать, напомнить! Так почему ты этого не сделал?

— Мог… — задумчиво произнес Мишка. — И сломал бы ей жизнь.

— Я все помню… Ты все помнишь. Разве у нас жизнь сломана? — стоял на своем полковник.

— А разве нет? Разве война не поломала наши жизни? Хотя моя жизнь сломана в лучшую сторону. Вы дали мне семью. У меня теперь есть родители, сестра и брат. Я благодарен судьбе, что все получилось вот так… Еще бы этого проклятого дара не было… — тихо проговорил он. — Но в случае с Тамарой… Сейчас у нее есть родители, есть сестра. Да, она знает, что воевала, да, она перенесла страшное ранение… Но она не помнит ничего. И именно в забвении ее счастье. Она может жить спокойно. И она будет нормально строить свою жизнь. Без памяти о боях, о фрицах, о сожжённом доме, о погибшей матери, о потерянных братьях и сестре… Без памяти об Арсене, о Степаныче, о майоре…

— Но она могла бы жить с нами! И мы бы стали и ее семьей тоже, — горько произнес Павел Константинович. — Я был бы рад и горд такой дочерью!

— А что делать с памятью о трех прожитых ею годах? С Федором и его семьей? Вы серьезно думаете, что Тамара, даже все вспомнив, решила бы все бросить и поехать сюда? — прищурился Мишка. — Знаете, Павел Константинович, если бы она так поступила, я бы очень в ней разочаровался и перестал бы уважать ее. Это было бы очень низко и подло с ее стороны! А насколько я помню, уж подлости у Томки и на грамм не было!

— Ты действительно так считаешь? — прищурившись, полковник внимательно посмотрел на Мишку.

— Смотрите… — вместо ответа парень снова накрыл руку Егорова своей.

Егоров вдруг оказался в чужой комнате, ощущаемой как родная, привычная. Он лежал на кровати, возле которой на табурете, накрытом куском ткани, стоял графин с водой, стакан, кружка с давно остывшим чаем и порошки от боли. Ногу, оставшуюся на поле боя, дергало нехорошей болью — непривычный еще протез безбожно натирал культю, но и ходить на костылях… бррр… Нет уж. Мужик он в конце концов или нет? Потерпит маленько. Да и рука… Слава Богу, ее сохранить удалось. И хотя пока она висела бесполезным грузом на груди, врачи обещали, что хотя бы немного, но работать будет. Сейчас хоть лицо гореть почти перестало, и голова уже не так болит, как в первое время. Что-то он совсем расклеился… Надо собраться и встать. Лена совсем уж за калеку его держит. Подает все на блюдечке, бережет его… Любит…

Он улыбнулся. Любит. Плачет тайком, когда думает, что он не видит. А он видит. Все видит. Конечно, заплачешь тут. Проводила на фронт крепкого, сильного мужчину, а назад получила половинчатую, ни на что не годную развалину без ноги и по факту с одной рукой. Вторая-то есть… Да разве рука то? Так, придаток бесполезный. Он скрипнул зубами. Обратно, что ли, на фронт попроситься? Там он и таким глотки фрицам рвать станет. И отсутствие ноги и руки ему не помеха, он их зубами рвать будет! Зубы у него в порядке!

— Федя… Тут телеграмма странная пришла. Я ничего не понимаю… — в комнату вошла Лена, державшая в руке клочок бумаги. Она задумчиво хмурилась, снова и снова перечитывая слова на листочке.

— Ну-ка покажи, — хрипло проговорил Федор, садясь. Взяв в руки клочок бумаги, протянутый женой, он медленно прочел: — Девочки письмо ваше имя тчк Другой информации ребенке нет тчк Ранена серьезно зпт нужна помощь тчк Отправят приют зпт умрет.

Федор медленно опустил телеграмму и нахмурился.

— У девочки письмо на мое имя… Серьезно ранена, информации о ней нет. Получается, что у нее только письмо. Мое письмо… Пионерка Тамара? — изумленно произнес Федор. — Неужели Тамара? Лена, — поднял он глаза на растерянную и ничего не понимающую жену. — Откуда телеграмма?

— С госпиталя… Со Свердловска… — тихо отозвалась женщина.

— С госпиталя… Серьезно ранена… Настолько, что даже имя назвать не может? Только письмо… Господи, неужели она сохранила его? — проворчал Федор, торопливо пристегивая протез. Перед глазами его стояла девочка с двумя косичками и с тревогой смотрела на него огромными, ясными карими глазищами. — Черт побери! Эти идиоты что, девчонку в дивизии оставили? — вдруг психанул он, отбрасывая непослушный протез и схватившись за голову рукой. — На передовой? Девочку!!! Ее же в тыл отправить должны были! Идиоты… Она же ребенок совсем, — простонал он, покачиваясь из стороны в сторону.

— Федя… Я ничего не понимаю… Какая девочка? Где? — худенькая темноволосая женщина опустилась на кровать рядом с ним. — Какая передовая? Откуда там ребенок?

— Я не знаю, откуда она взялась! Как попала в дивизию… — пробормотал мужчина. — Подожди… Она что-то говорила… — Федор потер лоб пальцами, силясь вспомнить. — Нет, не помню, — горестно качнул он опущенной головой. Поерзав на кровати, покряхтел, искоса взглянул на терпеливо ожидавшую продолжения жену и, тяжело вздохнув, продолжил: — Она маленькая совсем, Лен, как наша Надюшка. Откуда она взялась в госпитале? Я бредил… Она сидела со мной. Письма читала. И Тарасу тоже. Нашла какое-то письмо и читала ему. У него сына ранило в 41 м, в Ленинграде, — сумбурно бормотал Федор. — Она же не знала… Тарас, конечно, все понял. Она пришла заплаканная. Мстить собралась… За меня, за Тараса, за мать… За мать. Подожди. Значит, мать погибла. У нее никого не осталось больше, Лена! Понимаешь? Никого! Бедная девочка…

— Она осталась в госпитале? Почему ее в тыл не отправили? — ахнула женщина, закрыв рот рукой.

— В госпитале? Нет, вряд ли. Она разведчицей стать хотела, — «Я разведчицей стану. Я девочка, я легко пройду там, где не пройдут взрослые мужчины… Я буду следить за фрицами, а вы их бить станете! Я всё найду, до последней гранаты посчитаю!» — он ясно видел девочку, стоявшую перед ним на коленях, прижимая кулачки к груди, и столько ярости, столько решимости было в ее голосе… — Нет, Лен. Не осталась она в госпитале, — горько проговорил он.

«Знаешь, где самое надежное место? Под кроватью у майора. Там точно искать не станут», — вдруг ясно всплыли в памяти его же собственные слова. Тогда он подшутил над девчонкой… Ну не верил он, ни разу не верил, что девочку оставят на передовой! Задрав голову кверху, он простонал:

— Это я… Лена, из-за меня она там осталась! Добилась-таки своего, паршивка… А я «помог»… Господи, что же я натворил? Дошутился, твою мать! — яростно впечатал мужчина в кровать кулак.

— Да объясни ты толком уже! — повысила женщина голос.