Подводники

— Стойте здесь до моего возвращения. Никого не пускать. И показал старику на дверь:

— А ну поехали в комендатуру.

Комендант города, капитан-связист, был только что назначен на эту должность, суетился и орал на всех без разбору, распираемый двумя чувствами: властью и растерянностью. Он отсылал Каравашкина в трофейную команду, но не знал, где она находится. Каравашкин требовал кого-нибудь из контрразведчиков. Капитан утих и послал связного…

А через несколько часов Разлётов и шофёр Кочкин, уставшие и голодные, в пудовых от налипшей грязи сапогах, перешагивали через поваленные деревья, обдирая руки о края разбитого мрамора и гранита, измеряли шагами расстояние до воронок от развалин часовни. Разлётов вспомнил сегодняшнюю встречу со стариком и тотчас прозвал своего начальника «герр обер-лейтенантом Каравашкиным» — здорово смешно звучит. Надо рассказать ребятам.

Стоя возле развалин, Каравашкин покрикивал то на старшину, то на шофёра, спрашивал, сколько шагов намеряли, в уме переводил шаги в метры и что-то отмечал остро отточенным карандашом на планшете. Он не замечал побелевших от усталости и злости глаз Разлётова и Кочкина, когда они подходили к нему, грязные и потные, и давал новые задания.

После тротиловой вони воронок, кислого запаха пожарищ, горелого тряпья воздух за городом казался особенно чистым. Из узорчато-прозрачных рощиц наплывали свежесть последнего снега, аромат прелой листвы, и всюду царил какой-то приятный, неуловимый, волнующий запах весны. Высоко в небе пролетела галка. В лучах садящегося солнца она поблескивала, как медная. Каравашкин, сидя с шофёром, смотрел на текущую под колёса машины дорогу, на причудливую длинную тень от машины, бегущую по рыжему краю поля, и думал о своём.

Вспоминались университетские товарищи, первые дни в научно-исследовательском институте. Как тогда спорили по поводу статей Энрико Ферми и Иды Ноддак. Первый заявил, что обнаружил ядра трансурановых элементов после облучения урана нейтронами. А вторая предполагала, что в этом случае ядра урана, вероятно, распадаются на ядра более лёгких элементов. Многие физики заявили, что это абсурд.

И только молодым фантазёрам, вроде Каравашкина, хотелось верить в вероятность невероятного. Когда это было? Кажется, давным-давно. А потом физики вдруг обнаружили появление бария в уране и тории после бомбардировки их нейтронами. Вновь разгорелись споры и в печати и в лабораториях. Спорили видные учёные и новички. Вспоминали опыты Ирен Кюри и югославского физика Савича, доказывавших, что ядра урана делятся. Их опровергали другие учёные. А потом, перед самой войной — да нет, война в Европе уже началась, — стали поступать вести из Копенгагена, где в лаборатории Нильса Бора укрылись от Гитлера немецкие физики Луиза Мейтнер и Фриш. Фредерик Жолио-Кюри опубликовал в Париже результаты своих работ по делению ядер урана. За полгода до нападения Гитлера на Советский Союз в «Журнале экспериментальной и теоретической физики» Академии наук СССР появилась статья наших учёных «Кинетика цепного распада урана». А потом грянула война. В раздумья Каравашкина ворвались вести с фронта, гомон райвоенкомата.

«Куда мне вас деть? — возмущался военком. — Ну, раз образование высшее — идите на ускоренные курсы младших лейтенантов».

…Да, тогда спорили, и всё-таки не верилось, что в глубине вещества сконцентрированы огромные силы, такая невероятно большая энергия. Это никак не укладывалось в обычном человеческом сознании, как не может уложиться в нём понятие о бесконечности мира, Вселенной, времени.

Каравашкин вытянул шею, подставляя разгорячённое лицо встречному ветру. «Неужели это скоро станет реальностью? Неужели эти спорные длинные и сложные расчёты, заканчивающиеся девятизначными цифрами выводов, действительно превратятся в тепло, свет, силу?» Это казалось далёким, как полёт на Луну.

…Однажды Игорь Васильевич, руководитель научно-исследовательских работ, заявил, что цепная реакция деления ядер урана близка к реальности, но ещё совершенно неясно, сможем ли мы ею управлять. Если не сможем, то произойдёт взрыв с бесполезным рассеиванием делящегося вещества, не успевшего вступить в реакцию, выделится так много тепла, что температура взрыва достигнет миллионов градусов. Вспышка окажется в сотни раз ярче Солнца, тепло пойдёт на расширение воздуха, и возникнет чудовищная ударная волна. Надо учесть и радиоактивные осколки деления. Потоки нейтронов вызовут радиацию окружающих предметов и почвы. Всё это будет более страшным и опасным, чем извержение вулкана…

Каравашкин оглянулся. На горизонте, на фоне заката, зловеще чернели развалины города.

А ведь этот маленький лейтенант из контрразведки, за которым посылал растерянный комендант, сразу встрепенулся, взял с собой троих автоматчиков и вместе с Каравашкиным помчался на машине. Значит, нашим кое-что известно. А знал ли тот старик, что и для чего он исследует? Наверняка нет. Проводил опыты по узкой программе. Все сбежали, а он остался с контейнером. Если б знал — удрал бы тоже. Каравашкин достал папиросу, начал щёлкать зажигалкой. Но ветер куролесил в машине и сдувал крохотное пламя.

Каравашкин вспомнил, что так же безуспешно он пытался прикурить в прошлом году. То ли дрянной был бензин, то ли истёрся кремень. День тогда был тусклый, накрапывал мелкий дождь. Рядом стонала, гудела, ругалась и грохотала фронтовая дорога. Прижавшись друг к другу, Каравашкин и Георгий Николаевич сидели на одном пеньке. Вокруг была мокрая трава, а ноги ныли от усталости.

Вспоминали общих знакомых. Георгий Николаевич становился всё рассеяннее и рассеяннее, смотрел куда-то мимо деревьев, тяжёлые покрасневшие веки, вздрагивая, опускались на глаза. Он вдруг сказал, перебив собеседника:

— Послушайте, Каравашкин, что вы думаете о заявлении Геббельса: «В глубоких шахтах Германии куётся новое оружие»? А?

Каравашкин хотел что-то ответить, но Георгий Николаевич не слушал.

— Или… как это… «Гитлер сожжёт Москву двумя литрами»? Они, видимо, считают, что произойдёт выделение огромного количества тепла? Почему литры, а не килограммы? — Он повернул к Каравашкину худое обросшее лицо, но смотрел куда-то вдаль, как бы сквозь собеседника. Мокрая плащ-палатка нелепо топорщилась на его плечах.

Георгий Николаевич достал папиросу, вытащил из кармана коробку спичек. Она размокла. Он скомкал её и выбросил. Каравашкин стал щёлкать зажигалкой. Из-под колесика вылетали белые искры и гасли.

— Постой, — сказал Георгий Николаевич, усмехнувшись, — у меня в сумке чудо техники есть, солдаты в день рождения подарили:

Он раскрыл плоскую баночку из полированной латуни, установил её на колене, потом достал серый камешек и обломок драчового напильника, резко им ударил по камню, густой сноп белых искр брызнул в баночку, и в её чёрном нутре появилось расширяющееся алое пятно. Георгий Николаевич протянул баночку Каравашкину, тот с папироской склонился к ней. В ноздри ударил едкий запах жжёной тряпки.

Закурив и закрыв баночку, Георгий Николаевич снова усмехнулся:

— Видал? Ударь посильнее — и, чего доброго, начнётся цепная реакция.

Сделав несколько затяжек, он снова задумался, снова прикрыл глаза и покачал головой.

Неимоверно трудно доказывать что-либо тем, кто себе верит больше, чем другим, и признаёт реальным только то, что можно пощупать рукой. Разве фотографии с короткими белыми штрихами и полосками могут быть для них доказательством, подтверждением сложных и непонятных расчётов? Но кажется, самые смелые прогнозы сбудутся, и в самом зловещем варианте.

…Машина остановилась возле аккуратного хутора, совершенно не тронутого войной. Он походил на пряничный домик из старинной немецкой сказки.

— Давайте, товарищ старший лейтенант, остановимся здесь, перекусим, водой машину заправим, — предложил шофёр.

Каравашкин молча кивнул, жуя папиросу. Щёлкнул зажигалкой. Она сразу загорелась.

— Я тоже пойду, — сказал Разлётов и посмотрел на старшего лейтенанта. Тот, не вынимая изо рта папиросы, громко раздельно произнёс: