Подводники

«Если бы не война, не прекращение в связи с нею исследований, ни в чём бы мы не отстали от США, а, вполне вероятно, имели бы цепную реакцию и раньше 1942 года. Ведь уже в 1939 году в Ленинграде обсуждали всё то, что Энрико Ферми делал в 1942 году в США»

Ещё в 1940 году на общем собрании Академии наук СССР академик В.Г. Хлопин сообщил об открытии научными сотрудниками Радиевого и Ленинградского физико-технического институтов К.А. Петржаком и Г.Н. Флёровым явлений самопроизвольного деления ядер урана. В этом же году на всесоюзном совещании по физике атомного ядра И.В. Курчатов и Ю.Б. Харитон выступили с докладами об условиях осуществления цепной реакции. Курчатов направил в президиум академии план развития работ по высвобождению энергии атомного ядра.

С началом второй мировой войны со страниц иностранных научных журналов полностью исчезли сообщения о ядерных исследованиях. Это означало, что зарубежные учёные вплотную занялись созданием нового оружия — ядерного, — так решили многие наши физики, которые перед войной занимались решением этой проблемы.

В машине мчались трое, вобрав головы в плечи и ругаясь сквозь зубы. Они проклинали ясную погоду, этот полуразрушенный город с острыми черепичными крышами, его бесчисленные узорчатые железные ограды, его улицы. Улицы! Узкие, кривые, выложенные мелкой, аккуратной, как мозаика, каменной брусчаткой. На ней не дашь полный газ — врежешься на повороте в поваленный железный столб.

«Вот попали! Вот угораздило. Не проскочить».

Даже сквозь рёв автомобильного мотора и свист ветра в ушах был слышен вибрирующий гул бомбардировщиков.

«Гады, свой же город размолотят до конца!»

Регулировщица на перекрёстке, зажав под мышкой флажок, встревоженно смотрела в небо и срывающимися пальцами пыталась застегнуть на груди шинель.

Машина, обдав регулировщицу грязью, круто развернулась и некоторое время ехала на одних правых колесах.

— Гони! Гони! — кричал старшина Разлётов.

На заднем сиденье старшину подбрасывало так, что над бортом «виллиса» показывались голенища его сапог. Старший лейтенант Каравашкин держал левой рукой шофёра за затылок, не давая ему озираться и глядеть в небо, а сам пристально следил за бомбардировщиками. Их стая уже охватила полнеба.

Сколько же их! Действительно, сотрут город в порошок. Зачем? Ведь наши войска ушли дальше. В городе нет важных объектов. Неужели будут бомбить своё население? Правда, из-за нехватки металла гитлеровцы много бомб делают с железобетонными корпусами, эти бомбы взрываются плохо, а то и вовсе не взрываются… А может, это американцы? Разведка не сработала? Начнут швырять десятитонные бомбы, а взрыв каждой разносит вдребезги, целый квартал.

Шофёр, сжав зубы, подавшись вперёд, касался подбородком баранки и думал об этом чёртовом старшем лейтенанте Каравашкине. Носит его по немецким городам. И обязательно находит какие-то институты, лаборатории, копается в шкафах, листает бумаги, записывает и ничего не берёт. Что ему надо? А сегодня ему вздумалось ехать сюда — проверять, как легли снаряды нашей дальнобойной артиллерии, накрывшей тяжёлую батарею, окопавшуюся на городском кладбище. А зачем проверять? Ясно, что батарею подавили, если после огневого налёта она замолчала навсегда. Нет. Поехал — доказал начальнику штаба, что надо. Вот и попали. До этого кладбища своих лохмотьев не довезти.

— Наши! Наши! — закричал Разлётов.

Сквозь гул автомобильного мотора прорвался вой истребителей и трескотня авиационных пушек.

— Свернули! — крикнул Разлётов. — От бомб освобождаются.

Судорожно затряслась земля, с крыш домов посыпалась черепица. Каравашкин снял руку с затылка шофёра. Машина пошла тише. Старший лейтенант раскрыл планшетку и начал разглядывать карту города. В это время донёсся истошный вопль:

— Герр обер-лейтенант! Шнелль! Шнелль!

Машина остановилась. По тротуару, усыпанному битым стеклом и черепицей, спотыкаясь, бежал человек в разорванном лабораторном халате, его седые волосы растрепались, лицо было красным, глаза навыкате. Он стал вытаскивать Каравашкина из машины, бессвязно крича:

— Герр обер-лейтенант!.. Русиш зольдатен… Радиум! Радиум! Шнелль! Шнелль!

Визжало и трещало в небе, грохотало на окраинах; под ногами хрустело стекло. Каравашкин и Разлётов вслед за стариком спустились в подвал, прошли по длинному коридору, заваленному ящиками и тюками. Открыли стальную дверь.

В комнату проникал свет через два зарешеченных оконца под потолком. Кафельный пол, кафельные стены, покрашенный белой эмалью потолок; у стены плоские стеклянные шкафы, щиты с приборами, небольшая пирамида кирпичей тёмного цвета и снова заколоченные ящики. В углу возле квадратного колодца — чёрный сундук. В крышку его было ввёрнуто кольцо, от него к потолку шёл стальной трос. Перекинутый через блок, он спускался вниз к электрической лебёдке.

Старшина Разлётов с автоматом наготове встал в дверях, чтобы видеть комнату и коридор. Каравашкин подошёл к сундуку, потрогал, скребнул ногтем. Свинец. В одном месте металл блестел, словно обрызганный ртутью, — видимо, только что тут ковыряли чем-то острым. Звуки боя проникали в подвал вздрагивающим неровным гулом, словно за стеною вразнобой работали тяжёлые машины. Каравашкин смотрел на шкафы. На полках кое-где ещё стояли приборы. Он узнавал их постепенно, с трудом, как человек, только что пришедший в сознание. «А „гейгер“ в точности такой же. Ну, конечно: все пользовались такими приборами. Камера Вильсона…» Каравашкиным завладели воспоминания. Профильтрованные временем, они были чистыми, как память детства.

Разлётов, цокая подковами сапог, подошёл к старику и, почему-то коверкая русские слова, мешая их с немецкими, стал расспрашивать, что «русиш зольдатен» делали и куда они сейчас делись. Каравашкин встряхнул головой, поправил портупею и посмотрел на старика. Разлётов прошёл в угол, к пирамиде кирпичей, взял один и выругался:

— Чёрт знает! С ума сошли, что ли? Бомбы чуть ли не из глины лепят, орудийные гильзы из кровельного железа делают, а кирпичи — из свинца!

Лицо Каравашкина очерствело, знакомое ощущение тревоги подымалось в его душе. Эта тревога зародилась ещё в прошлом году, когда он случайно встретился на обочине фронтовой дороги с Георгием Николаевичем, до войны заведовавшим отделом лаборатории… Каравашкин узнал его с трудом. Обросший, с воспалёнными глазами, на плечах помятые майорские погоны. Покурили, поговорили около часа — с той поры и зародилась смутная тревога, липкая и душная, как запах хлороформа.

— Так этот старик говорит… — прервал размышления Каравашкина Разлётов. Он подкинул кирпич в руке и швырнул его в угол. Пол вздрогнул, кафельные плитки треснули, как взорвавшийся капсюль-детонатор. Разлётов подошёл к Каравашкину. — Какие-то солдаты, в общем наши, по тревоге зашли сюда. Увидели что-то в колодце, вытащили и стали ковырять штыками. Старик не мог их отговорить и побежал за помощью.

«Ведь это же узко отраслевой технологический институт, а тут занимаются проблемами атомного ядра?.. А недавно в другом городе выяснилось, что в биологическом институте много последних работ было связано с радиоактивностью…» — размышлял Каравашкин. Старшина тронул его за рукав:

— Я его спрашиваю: куда делись солдаты? Старик не знает.

Каравашкин пожал плечами и сказал:

— Найдите кусок мела или что-нибудь вроде этого.

Старик присел на ящик, тяжело дыша, челюсть у него отвисла, глаза стали безучастными.

Старшина принёс кусок штукатурки. Каравашкин взял его, присел перед сундуком и стал выцарапывать. Разлётов вслух читал:

— Кон-тей-нер… Что это такое?

Каравашкин стёр рукавом буквы, подумал и решительно вывел: «Не трогать! Не вскрывать! Смертельно!» Выпрямился и строго взглянул на Разлётова: