Пепел

– Твой класс за тебя горой, я их понимаю, – с улыбкой ответила Аленка, потянулась ко мне, планировала, видимо, обвить мою руку своей, но я резко подскочил с кровати. В глазах отчего-то потемнело.

– Что значит проучить? – крикнул громко, по венам кипятком полилась кровь, пальцы сжались в кулаки. От одной мысли, что Рита могла из-за меня пострадать, я готов был разнести все, включая самого себя, вдребезги.

– А что ты так завелся, Шестаков?

– Из-за меня человек пострадает, а я, по-твоему, должен сидеть и радоваться? – я перестал узнавать девушку напротив. Смирнова мне всегда виделась доброй, справедливой, но то, с какой легкостью она говорила о травле Риты, выбило почву из-под ног.

– Все уже в прошлом, и тут нет твоей вины, – Алена поднялась с кровати, подошла ко мне и положила руки на грудь, скользнув ими вверх от ключиц вдоль шеи. Очередная ласка, очередное раздражение. Я стиснул челюсть, скинув руки девчонки.

– Да пошла ты, – прошептал сквозь зубы, развернулся и направился к дверям. Ураган из эмоций раздирал грудную клетку, сжимал глотку, не позволяя нормально дышать. В глазах стояла Рита, невинная, мать его, Рита, над которой могли издеваться по моей вине.

Проклятье!

– Вить, ты чего? Ты из-за какой-то очкастой дуры меня послал?

Вместо ответа я громко хлопнул дверью.

Глава 28 - Рита

Когда в тот день я увидела отца, у меня едва ноги не подкосились. Спину словно облили ледяной водой, а все участки кожи начало обжигающе покалывать. Я уже заранее знала исход этой встречи, знала, что папа пусть не сразу, но обязательно даст понять, как он разочарован.

К моему большому сожалению я не угадала со временем, все случилось часом позже, стоило нам только переступить порог дома. Мама уехала с Мотей в больницу, у них, оказывается, был талон на вторую половину дня.

Папа усадил меня за стол, не говоря ни слова, разогрел суп, поставил тарелку передо мной и вышел в зал. Я сглотнула, оглядываясь, словно смертник в ожидании прихода палача. У меня тряслись руки, сердце безумным мячиком прыгало до самого горла. Никогда я не чувствовала себя настолько уязвимой, как в тот день, сидя за столом перед тарелкой супа. Ведь когда ты не знаешь о боли, не так страшно.

А потом отец вернулся, глянул на стол и еду, к которой я не притронулась, его словно перекосило от раздражения. В долю секунды он схватил меня за волосы и, намотав их на кулак, потянул голову назад. Кожа на шее натянулась, к глазам подступили слезы. Я сдерживала рвущийся наружу крик отчаяния, крик к миру о проклятой несправедливости.

Каждый раз, когда отец поднимал на меня руку, я ненавидела этот мир, я ненавидела своего отца.

Папа взял ложку со стола, опустил ее в суп. Он никогда так не делал, обычно дальше ремня не заходило.

– Открывай! – прошептал голос монстра на ухо. Я сжалась от дикой боли, что отдавала в макушку. Ноги под столом свело судорогой.

– Ну же! Мне долго ждать?

И я открыла рот, позволяя запихивать ложку в рот. С каждым разом она проникала глубже, пока меня не начало тошнить.

– Неприятно? Вот и мне неприятно, что моя дочь заделалась в предательницы! – процедил сквозь зубы монстр в обличии родителя.

Откуда-то взялась злость, желание противостоять, перед глазами вспыхнул Витя: его взгляд, теплая улыбка, способная исцелять душу. Казалось, он рядом, казалось, он зажигает меня своей силой и стойкостью.

Я вцепилась в руку отца, крепко сжав ее, ложка повисла в воздухе, а суп пролился мне на юбку.

– Я никогда, – произнесла, сжав челюсть до дикой боли. – Слышишь! Я никогда тебя не предавала. Думаешь, весь мир крутится вокруг твоего предательства? Думаешь… – однако договорить отец не дал. Он резким движением поднял меня со стула за волосы, развернул к себе лицом и зарядил со всей силы пощечину.

А дальше я впервые пыталась сопротивляться. Но ремень все равно прошелся по моему телу, оставляя следы унижения и чертовой несправедливости. И плевать отцу было на мои слезы, мольбы и аргументы. Он просто бил по ногам, рукам, спине – не сильно, но показательно.

Закончив свои воспитательные процедуры, папа направился отдыхать в зал, позволяя мне доползти на карачках до кровати. Я закрыла дверь спальни на защелку, хотя это было невероятно сложно: у меня тряслись пальцы, они скользили по замку, а в глазах и без того все плыло. По щекам катились слезы, соленые, горькие, ненавистные слезы.

Ад бывает бесконечным, или у всего есть заключительная черта?

Я слышала, как позже вернулась мать, как пыталась войти ко мне, но замок ее остановил. Она что-то спросила, отец ей что-то ответил. Я слышала, как плакал Мотя, я слышала, как умирает очередная надежда в моем сердце.

Глупое чувство. Надеяться на лучшее – удел счастливчиков.

В школу я не ходила неделю. Не потому, что не хотела, наоборот, моя бы воля – сбежала бы. Но синяки, слабость, боль – мой организм дал серьезный сбой. Даже мать я пустила к себе только вечером следующего дня. Она глянула растерянно, открыв рот, и тут же опустила голову.

– Ты заболела? – спросила мама, отвернувшись. У меня была разбита губа, а ссадины и синяки скрывала пижама.

– В школе девочки побили, – озвучила вполне себе правдоподобную версию. Для нас обоих будет лучше играть по правилам слепых котят.

– Господи! – взмахнула руками мать. – Я немедленно! Сейчас же…

– Я отомстила им, – сухо произнесла. – Мы квиты, не переживай. Поправлюсь только и пойду, посмеюсь с их жалких лиц.

– Риточка, – она прикусила губу, подошла и протянула руки, хотела, видимо, обнять, но боль не позволяла подобной роскоши – я отшатнулась.

– В другой раз, можно я посплю?

– К-конечно. Но я позвоню все же…

– Прошу, мам, – прошептала я, натягивая улыбку на лицо. – Все эти разговоры с учителями гроша ломаного не стоят. Не усугубляй. Они меня больше не тронут. Итак, испугались.

– Рита, – с маминых губ сорвался обреченный вздох. – Ну как же я… – казалось, она пыталась подобрать слова, хотела быть правильной матерью, но мы обе знали – поздно. Я уже не нуждалась в опеке мамы и ее защите. Привычка бороться против мира в одиночку вырабатывается годами, она не ломается так быстро.

С того дня, как оттолкнула Витю, я всегда была одна. Я привыкла к этому. Я не знала другого.

– Мам, можно я отдохну? – глаза щипало от подступающих слез. Губы дрогнули, но я их поджала и снова растянула в улыбке: поддельной, вымученной. Ни к чему эти слезы.

– Конечно, отдыхай.

Больше мы к этой теме не возвращались. Мать старалась не беспокоить меня, даже еду в комнату приносила, хотя отец был против. Он не любил нарушать порядки, а я была ярым нарушителем. Да и с извинениями папа не спешил: обычно после побоев на другой день он становился «лучшим отцом на свете», но в этот же раз, наоборот, избегал меня.

В пятницу, когда папа был на дневной смене, а мать вновь ушла с Мотей в больницу, я выскочила на улицу встретиться с Натой. Мы уселись в пустом дворе на лавку на детской площадке, хорошо еще людей в округе не было. Конец ноября разогнал всех в теплые уютные здания, где, как минимум, нет холодного ветра, луж и грязи под ногами.

– Как ты, детка? – спросила Наташа, разглядывая мое лицо. Болячка возле губы уже зажила, боль в мышцах притупилась. Никаких следов рукоприкладства.

– Бывало и лучше, – усмехнулась я, кутаясь в теплый вязаный шарф. На мне была шапка с помпоном, пуховик и домашние тапочки. Тот еще видок.

– Вот же сволочь! Урод! – сокрушалась подруга. – Чтоб у него руки отсохли! И мать тоже хороша!

– Порой мне кажется, это не друг его предал, а я.

– Слушай, почему бы тебе Вите не рассказать про отца? – предложила вдруг Краснова. В общих чертах я поделилась с ней произошедшим в переписке.

– Это унизительно. Да и толку? Что он сделает? Мы с ним… теперь чужие, – на последнем слове к горлу подступила горечь. Я никогда не хотела быть чужой для Шестакова. Моя любовь к нему не уместилась бы в масштабах целой Вселенной. Однако он даже о ней не знает, она ему не нужна.