Страница 6 из 12
Правда, представить себе, что со мной будет, когда ты вдруг встанешь на моём пороге, я не могу. При мысли об этом меня охватывает неудержимое волнение. Данусь, Данусь! Если бы я сказал, что всю жизнь мечтал о такой девушке, как ты, это была бы просто красивая фраза. А точнее – чистая ложь. Потому что до встречи с тобой я и вообразить не мог, что такие девушки существуют. Ты не чудачка, Данусь. И не белая ворона. И не редкий цветок. Ты – одна. Таких больше нет. Живи с этим ощущением, какой бы долгой ни была твоя жизнь. С тех пор, как я узнал тебя, я только и делал, что натягивал поводья, чтобы ничем тебя не отпугнуть. Я думал, ты пройдёшь мимо и растворишься во времени, как растворяется всё другое. Но ты приблизилась. Нет, ты вошла в меня. Ты во мне поселилась. И это такое странное, такое ни с чем не сравнимое ощущение, такое необычное состояние, что я не узнаю себя. Стою на перроне – улыбаюсь. Здороваюсь с Кривицким, говорю: «Не правда ли, прекрасный сегодня день?» Он смотрит на меня подозрительно. Приятели же прямо спрашивают меня: «Что с тобой случилось?» Где логика, Данусь? Пока я был мрачен и угнетён, пока не мурлыкал целыми днями (ужасно, впрочем, фальшивя), никто не интересовался, что со мной. Но лишь только я стал жизнерадостен, мир счёл это отклонением от нормы. Что же будет, Данусь, если перемены будут происходить в таком темпе и дальше? Боюсь, ничего хорошего это мне не сулит. Нос мой может выпрямиться, волосы, чего доброго, закудрявятся, уши не будут торчать, исчезнет моя неуклюжесть, и в голове зароются весёленькие мыслишки. Ты перестанешь узнавать меня, Данусь. Да что там? Ты разлюбишь меня. Нет уж, надо быть поосторожнее. Я и так забрался слишком высоко. Как гляну вниз – дух захватывает. А уж как подумаю, что от сюда можно свалиться, мурашки пробегают по коже.
Ну, Данусь, наворотил я, страшно перечитывать. Оправдание у меня одно – я люблю тебя. Я люблю тебя, дорогой мой крылатый человек, моя синяя птица. Прилетай!
Твой навсегда
_ _ _
16.09.1963г
Дана
Малгородок
Да! Да! Да!
Ты не понял ещё? Ты – мой единственный. За кого же мне ещё выходить замуж? По правде говоря, я уже чувствую себя твоей женой, и это создаёт вокруг меня мощную зону таинственной силы и радости. Допустим, приходит к нам сосед. Он разговаривает со мной и думает, что я просто вот такая девчонка – Дана Смыслова, и не понимает, что это во мне так светится, и почему я улыбаюсь, словно получила в подарок целый мир. Ему невдомёк, что во мне и вокруг меня и всюду, куда ни бросишь взгляд, – Ты.
Рассказать об этом невозможно даже родителям. Им я просто объяснила, что существует некий молодой человек, исключительно и сугубо положительный. Большой, умный и очень добрый очкарик. Им это понравилось. Но насчёт женитьбы я – ни звука, прости меня. Если скажу, будет драма – лишний повод не отпускать меня на Север. А с Севером всё решено. И я знаю, ты меня поймёшь. Только жаль, что мы не увидимся.
Если б ты знал, как я надеялась, что ты будешь хоть немножечко сумасшедшим и на пару минуточек прилетишь ко мне. На каждый стук калитки я словно кукушка выглядывала в окно мансарды, готовая кубарем скатиться вниз и броситься тебе на шею. Почему я не сделала этого раньше? Узнали б мои девчонки в общежитии, что мы с тобой ни разу не целовались, они бы поумирали со смеху. Я вынуждена была им чуточку завирать, но искренне считала, что у меня есть для этого основания. Помнишь тот случай восьмого марта? Ты тогда со свойственной тебе деликатностью заметил, что у меня сине-фиолетовый нос, и мы зашли в подъезд погреться. Мне так захотелось прижаться к тебе, и я категорически потребовала, чтобы ты меня обнял. Ты подчинился, но так, словно тебе грозило отсечение головы. И потом больше никогда не вспоминал об этом. Я сердилась на тебя и ничего не понимала. Но сейчас-то! Сейчас! Я так ждала. В последнем письме я даже намекнула, как мечтаю о нашей встрече. Но поехать к тебе не могу. Ждать тебя – тоже. Билет на руках. Чемодан, баул и рюкзак подтянутые, застёгнутые на все замки и ремни, вместившие целое дорожное состояние, ждут у двери завтрашнего старта.
И это только кажется, что всё, как ты говоришь, могло быть иначе. Что я могла бы распаковать багаж и, сообщив готовым к путешествию вещичкам, что так, мол, и так, маршрут отменяется, забыть о Севере…
То есть в каком-то смысле ты, конечно, прав. Могло быть иначе. К примеру, я могла остаться в Малгородке, стать врачом или журналисткой, как хотели того моя родители. Или модельером, как иногда хотелось мне. О, какие бы я придумывала блузы, какие сочиняла вечерние наряды! Я любила гимнастику и могла бы уйти с головой в спорт. Или в науку. Одно время я просто болела петрографией, не могла оторваться от микроскопа, читая зашифрованные в тонких прозрачных пластинках пород удивительные истории о том, как наступали и отходили моря, вырастали и рушились горы…
А как я люблю танцевать! Ритмы молдаванясок, краковяков, русских плясовых обжигают, закручивают меня. Танцевать бы всю жизнь…
Вот если бы только не этот сгусток в моём сердце, совсем крохотный, можно сказать, точка из неё беспрерывно исходят повелительные импульсы, которым я подчиняюсь почти машинально, так что мне иногда кажется, что я думаю не головой, а сердцем.
Я никогда никому не рассказывала об этом, может быть, даже не могла рассказать, не очень понимая, в чём дело, но всегда знала, что главное в моей жизни – именно эта точка. Прислушиваясь к тому, что происходит у меня внутри, я становилась временами жутко рассеянной. И это с тех пор, как я себя помню. В детстве не было ничего определённого, просто настойчивый влекущий зов. Мои сны часто повторялись. Я шла куда-то по знакомым и совсем незнакомым местам, шла долго, преодолевая немыслимые препятствия, И, наконец. достигала края земли – крутого обрыва с гнёздами ласточек и стрижей, за которым простиралась сияющая золотом и синью бесконечность. Я без всякого страха шагала в неё, и меня подхватывало на лету лёгкое обволакивающее облако тепла…. А иногда я оказывалась на солнечной лесной поляне с флейтой в руках и начинала играть так свободно, словно сама была музыкой и это во мне, в моих клетках поднимались и стихали волны звуков. Чистая рассыпчато-звенящая мелодия сливалась с пением птиц и шорохами леса…
В дневной реальной жизни сладостные видения моих снов рассеивались, как туман в горах, оставляя не иссякающее чувство восторга перед окружающим миром, состояние безотчётного счастья и всё возрастающее желание найти, услышать наяву.
Может быть, поэтому бродяжничать я начала, чуть ли не с пелёнок. Для меня не было зрелища более волнующего, чем дорога, уходящая за горизонт. Волшебство заключалось в том, что дороги нигде не кончались – от шоссейных ответвлялись бесчисленные просёлочные, которые, поплутав по лесам и лугам, ныряли вдруг в уютные деревушки, сплетали там кружева из улочек и переулков, а затем, выбравшись на простор, бросались врассыпную. Не помню, чтобы когда-нибудь я испытывала страх. Я доверялась дорогам и не блуждала никогда. То неосязаемое, неуловимое, невыразимое, что таилось в моём сердце, каким-то удивительным образом выводило меня безошибочно из любой дорожной путаницы. Антоша, который присоединился ко мне в пятом классе, когда мы уже гуляли на великах, говорил, что я могу путешествовать с завязанными глазами. Отец тоже доверял моему чутью, и если мне случалось задерживаться, уверял мамулю, что смысловская порода не подведёт. Он был прав, я всё успевала, и четвёрок в моём дневнике почти никогда не было.
По-настоящему бесстрашной сделал меня Антоша. С ним я и впрямь рискнула бы отправиться на край света. Он был сильный, собранный – никогда не отправлялся в путь, не подготовившись, таскал с собой рюкзак с аптечкой для велосипедов и для нас, на всякий случай брал карту и компас, разжигал одной спичкой костёр и классно запекал в углях картошку. Он собирался стать геологом, с упоением рассказывал мне о камешках, которые мы собирали по берегам речек, и о далёком прекрасном городе, в котором есть институт, где учат понимать язык гор. Но самое потрясающее было то, что он никогда мне не мешал. Может быть, именно в этом проявлялось его рыцарство, которое я принимала, как должное – без удивления, без особой благодарности. Просто он был своим. У нас дома – тоже. Часто оставался обедать, делать уроки, а когда мы собирались очередной раз в путь, отец говорил Антоше строго: «Ну, смотри там, чтобы всё было в порядке!»