Ледобой

– Здоров ли?

– Издалека заходишь. Чего надо?

Отвада закусил губу. Дерзит. Впрочем, и раньше дерзил, ничего не поменялось.

– Знатно рюга уложил.

– Сам не знатен, кладу знатно.

– Еще раз пойдешь.

– Полон город воев.

– Тебя не жалко! – ухмыляясь, бросил князь.

– Нет. Кончай здесь. – Безрод развернулся уходить.

В спину догнал голос Перегужа.

– Сынок, передых нам нужен. Хоть на денек.

Сивый замер у самой лестницы. Медленно повернулся. Просит бывалый, посеченный воин, просит вместо своего князя, у которого злоба язык отняла. Просит не за себя – за тех бестолочей, что проливают кровь на городской стене и гибнут. Сивый помолчал и усмехнулся.

– Только ради тебя и выйду, Перегуж. Только ради тебя. – Сказал и ушел.

Пытались перевести в амбар к здоровым или в дружинную избу к раненым – не пошел. Упрямо затворился в своей темной клети и понемногу начал тягать из ножен меч, руки нарабатывать. И сам удивлялся. Дыхание должно быть сиплым, бок должен просто гореть, как после раскаленной кочерги, а на поверку выходило не так все плохо! Утром Безрод вставал на ноги и до одури махал мечом. Снова видел себя отроком, которому воевода наказал рубить воздух от рассвета до заката. Даже в беспамятстве руки должны рубить сами. Простое движение должно въесться в самую плоть.

Иногда давал себе отдых, садился и вспоминал. Чем же пахло тогда в избе Волоконя, когда на мужскую половину вынесли новорожденного мальчишку? Молоком, хлебом, прелыми пеленками. Наверное, так и должен пахнуть дом. А еще дом должен пахнуть женщиной. И железом. Огнем, деревом и кашей. И в какой-то момент становилось не по себе. Страшно. Когда так собою бросаешься, что стоит однажды разбросаться близкими? Если на себя плевать, не станет ли однажды плевать на счастье, пахнущее молоком?

На ночь клал под бок деревянный лик. И в свете лучей солнца, когда приносили поесть, всякий раз находил его в свежей крови. Пусть пьет. Пусть кровь дурную тянет.

На третий день вышел из клети. Дружинных стало еще меньше, двор – еще захламленнее, живые – помятее, чернее, измученнее. Запертый в своей клети Безрод не видел ни одной схватки. Жизнь проходила мимо, да с собой не звала. Сивый не знал, кто из оттниров порубил воеводу Долгача, что сидит на бочонке и морщится под руками ворожца. Какой полуночный ухарь посек Трескоташу так, что пол-лица пришлось замотать льняной тряпкой, отчего шатается Перегуж? Нынешняя война – будто клетка для боевого пса. Выпустят подраться, да обратно водворяют. И не оборвать эту цепь. Есть пока приносят. Значит, голода еще нет.

Отвада стоял на стене и мрачно глядел вниз, на полуночников. Пришли с полуночи, вот и помереть бы им на полудне. Безрод шел к плесу и спиной чувствовал взгляды всего города, и среди всех один, достающий ножом до сердца. Княжий.

– Его душа! Его меч! Быть бою!

Даже полуночный ворожец смотрит с каким-то странным выражением в линялых глазах. С каким – поди загляни в его темную душу! Но насмешки во взгляде больше нет.

Старый Урач крикнул свое:

– Его душа! Его меч! Быть бою!

Безрод вытянул меч острием вверх. Пусть Ратник молнией войдет в клинок и поразит нечестивца, если он нарушит данное слово.

– Глядите с небес за поединком, могучий Тнир и храбрый Ульстунн! Да не увидят ваши глаза ничего, кроме удовольствия от битвы! Никто не попеняет тебе, громовержец Ратник, и тебе, Отец-солнце, за то, что ваш потомок нарушил клятву! Я все сказал!

Сивый, не снимая рубахи, положил новый порез рядом со старым. Новой крови – новую дорогу. Когда выбросил пригоршню крови в небо, город взорвался криком радости, а с дуба снялся черный ворон.

Теперешний противник Безрода, неулыбчивый крепыш с грустными, холодными глазами, из гойгов, отдал богам такие слова:

– Метатель молний Воитель, и ты, светлый Отец-солнце, я честно одолею вашего сына в поединке, и пусть не будет в этом обиды! Могучий Тнир и ты, храбрый Ульстунн, вам я посвящу честно пролитую кровь!

– Боян, ты не подаришь своим врагам песню? – Из стана полуночников прилетел могучий голос. Вблизи еще более сильный. Слушая такой голос каждое утро, вои должны исполняться тонкости души и крепости духа.

– Меня не нужно упрашивать, Брюнсдюр-ангенн! Я и так сделаю это! Жди мою песню и в следующий раз! – Дерзость, и еще раз дерзость.

Безрод ухмыльнулся. Тяжко в жизни дерзким и дурным.

Брюнсдюр густо расхохотался со своего берега. Ушли ворожцы, ушли провожатые, Безрод и гойг остались на плесе одни. Сивый скинул рубаху, и гойг в изумлении попятился, будто увидел змею. А Безрод поднял руки с мечом в небо и запел:

Гойг начал стремительно. Меч взмывал и сверкающей молнией падал. Через раз оттнир менял направление удара, отворачивал клинок и бил по глазам. Та самая полуночная уловка, о которой предупреждал Отвада. Впрочем, Сивый и без того прекрасно знал коварный прием оттниров. Полуночник вел схватку весьма осмотрительно – вперед не лез, равновесие держал прочно, безрассудно за мечом не тянулся. Зато Безрода мотало под ударами крепко. Но он лишь улыбался. Гойг стал запаздывать. Ход его меча удлинился, между тем как меч Безрода ходил короче и быстрее. Сивый так раскачал крепыша-полуночника, что тот на три четверти опоздал с защитой. Безрод уже сек, а полуночник только опускал клинок. Врубился мечом в шею, и наземь чуть не упали двое – гойг и его голова.

Не криком – ревом изошло Сторожище. И Безрод ревел от того, что стонали потревоженные ребра. Боль навалилось только после боя. Сивый нахлобучил на голову рубаху, пролез в рукава, вошел в реку. Вышел на берег, в кулаке отжал подол.

Растопил удачливый поединщик толстый лед. В стенах города, сами не свои от радости и гордости, дружинные протягивали Безроду руки, пытались похлопать по плечам, бойцы постарше скупо кивали. Хмель победы унес неприязнь. Безрод рук не жал, похлопываний избежал, ни в чьи глаза не глядел. Молча прошел к своей клети, а подойдя, недоуменно остановился. У дверей стоял Стюжень и уходить не собирался. Стоял мертво, загородив собою вход и скрестив руки на груди.

– Уйди.

– Ты не вернешься в клеть.

– Вернусь.

– Твое место в дружинной избе.

– Нет.

– Ты встал на полуночника ради Тычка.

Безрод нахмурился. Хотел что-то сказать, но промолчал.

– Ты встал на полуночника ради Перегужа.

Безрод сцепил зубы.

– Сынок, не прошу встать на оттниров ради меня. Я только прошу уйти из темной.

Вои подобрались ближе. Потрепанные, порубленные, но счастливые. Однако с лиц понемногу уходила радостная улыбка.

– Я не дружинный князя. Не пойду в дружинную избу. И я по-прежнему приговорен.

Безроду показалось, что ворожец под бородой и усами едва не смеялся. Губ не видать, глаза под брови спрятал, но хоть ты тресни – как будто смеется! А еще Сивый давно хотел спросить: «А ешь-то ты как? Моржачьи усы не мешают?» Стюжень только буркнул: