Ледобой

– Вставай, безродина! Вчерашнее помнишь?

Безрод открыл глаза. Хотел было зевнуть да передумал. Никогда в людях не зевал и нынче не будет. Отвечать не стал, просто кивнул. Притворяться сладко спящим без толку. С какого бы просонья ни подскочил, а глаз никогда не бывал заспан! Всегда холоден и остер. Сколько раз пробовал спящим притвориться – парни на заставе не верили. Шутили, смеялись, по плечам хлопали. Дескать, пустое, даже не пытайся. Сивый встал, прижался к старому дубу щекой.

Поглазеть на представление сбежались едва не все дружинные. Отвада встал в самой середке, а вои расчистили место, как будто еще одно судилище подготовили. А так и есть. Сейчас князь громогласно объявит: «Предать полночного лазутчика смерти!» – и все. Восемь здоровяков почешут кулаки – и на сук стервеца.

– Ну, чего встали? – Отвада весело захлопал в ладоши. – Время не ждет! За дело принимайтесь! Или шутов на потребу ждете? Один есть, и хватит!

Коряга, Дергунь, Взмет, Шкура, Торопь, Гривач, Остряжь, Лякоть разом взяли в кольцо. Обычный человек уже под себя пустил бы от страха, а Безрод лишь ухмыльнулся. Вот только обычные люди не морозят равнодушием из глаз, не угрюмничают от солнца до солнца.

Коряга ударил под дых, Дергунь – в грудь, Шкура – в лицо, Лякоть – с обеих рук по почкам, а Безрод закрылся, как умел. Жестокие удары потрясали с головы до ног, но уже с первых кулаков Безрод оценил битейщиков, будто заглянул каждому в душу. Вымерил все умение и силу, усмехнулся разбитыми губами. Жить будет, несмотря на то что у молодцев разыгрался нешуточный задор.

Безрод продержался столько, что остальные, раскрыв рты, столпились вокруг восьми битейщиков, где девятым в круге стал комок перекрученных жил, гудящих от напряжения.

Гуща молчал и ничего не понимал. Вроде и пожил на белом свете, но вчера собственными глазами видел то, о чем только слышал краем уха. И вот теперь перед глазами… Млеч пытался найти всему объяснение, и такими вдруг мелкими показались свои и чужие!

– Падай, падай, – шептал Моряй. – Искалечат ведь! Да к лешему гордыню, падай!

Но Безрод не мог упасть раньше, чем вокруг поймут, что не бравые парни избили подлого душегуба, а Сивый сбил кулаки восьми храбрецам. Так то!

Когда Безрод простился с памятью и лег на землю, битейщики, тяжело дыша, опустили руки. Гнев ушел через кулаки, и стояли восьмеро пустые, словно испитые крынки. Против желания всех на поляне переполнило восхищение.

– Чего же сам не бил? – почесывая затылок, пробубнил Лякоть.

– Тебе в битву не сегодня-завтра. – Щелк снисходительно похлопал его по плечу. – И ручонки береги. Меч придется держать.

Глава 4

Поединщик

Грустным выдался праздник урожая. Справить его, как обычно, не удалось. Не резал князь последнего снопа в ближайшем поселении, не варили пива хмельного, не водили девки хороводов. Скорее всего, и до осенних свадеб дело не дойдет. Не успеть. Потому играли свадьбы, не дожидаясь урочного времени. Князь еще и старейшин подгонял. Дескать, не откладывай жизнь на потом, живи теперь.

Кто-то из дружинных женился, но кто именно, Безрод не знал. Да и знать не хотел. Только вчера встал на ноги и по-прежнему сторонился всех. Отлежался несколько дней, и, едва смог ходить, стал пропадать на заднем дворе. В душе кошки скребли. Сначала на закат грешил, такой багряный, что глаза резало. Багровое знамение грозило в скором времени обернуться большой кровью, но Безрод махнул на примету рукой. Не иначе кровь еще из глаз не ушла, вот и видится мир в красном свете. День и ночь дал Отвада дружинным на свадьбу. Маловато, конечно, и на том пусть благодарят. Женатые по семьям соскучились, однако ни жену приласкать, ни детей потетешкать сил теперь не оставалось. Безрод ухмыльнулся. Силы всегда только на дурость находятся, как бы ввосьмером одному кости посчитать. Отвада суров. Жен отослал в глубь стороны, в леса, чтобы не отбирали у воев последние силы. На последние силы боец должен покрепче взять меч – и уйти в битву, спокоен за семейство.

За амбаром, там, где открывался вид на всю губу, и нашел Безрода Стюжень. Присел рядом, спокойный, степенный, каким и должен быть верховный ворожец. Негоже ему быстро бегать, часто говорить, суетиться. Молча взглянул на море, на багровую солнечную дорожку, тяжело вздохнул.

– Полуночник идет. Завтра будет. – Безрод заговорил первый. Стюжень вздрогнул.

– Откуда знаешь?

– Гляжу вот на море, и мерещатся следы крови на снегу. Снег рано падет.

– Да, раненько в этом году.

– А почему я с восьмерыми устоял, знаешь?

– А то как же! Дурак потому что!

– Не без того. Но пока не узнаю, что было в бане, когда ты надо мной ворожил, не уйду. Кто был тот парень?

– Ну-у, жить тебе, Сивый, вечно! – Стюжень улыбнулся.

Не хочет старик говорить, и не надо в душу лезть. Чужая душа потемки, кто знает, что прячет верховный ворожец? А у самого лучше, что ли? Когда били, в душе что-то страшное во весь рост поднялось, пробовало наружу вылезти, едва сдержался. Еще бы чуть-чуть… На мгновение так нутро охолонуло, и без тех восьмерых едва не помер. Уж как душу запахнул, про то отдельный сказ.

– Поди, разгадал уже княжью задумку? Почему в живых держит?

Безрод кивнул, разжевал стебелек мурмурки, горький, терпкий. Теперь свою погибель ясно видел. И на том спасибо, что доведется от меча помереть, не от удавки.

– Ты, главное, седмицу продержись, я того, четвертого, с покалеченной рукой, разговорю.

– Поздно. Ни к чему теперь.

– Имя очистить никогда не поздно.

– Хочешь помочь – помоги. Живет в гончарном конце у Жичихи Тычок-старичок. Добрый малый. Не дай пропасть, как уйдут полуночники.

Стюжень заглянул в глаза, но Безрод лишь отвернулся. Нельзя давать людям пить обреченность из твоих глаз. Это как мертвая вода – сам пей, а другим не давай.

– Ты должен выстоять.

– Я никому не должен.

Сивый усмехнулся. Все, кому он был должен, пируют нынче у Ратника. Так странно было слышать про какие-то долги, что Безрод не сдержал улыбки. Даже последнему дураку в Сторожище ясно, что княжий смертник не протянет седмицы.

– Твой меч у себя держу. Никто пальцем не тронул.

Безрод кивнул.

Ворожец ухмыльнулся в бороду, отвернулся.

– А насчет князя помни мои слова.

Сивый усмехнулся. Никак ослышался? Выходит, старик не оставил своей дурацкой затеи? Все о том же толкует?

– Рот прикрой. Душа вылетит – не поймаешь. – Верховный поднялся, на прощанье бросил: – Помни.

Ни свет, ни заря зычный крик переполошил Сторожище:

– Корабли! Тьмы-тьмущие!

Князь и старшие дружинные конные высыпали на берег. Море усеяли темные точки, и все прибывали из-за дальнокрая и прибывали. Отвада глядел на море, сузив глаза, и медленно качал головой. Слишком, слишком много полуночников. Один – впятеро, как пить дать! В лучшем раскладе один – вчетверо. Оттниры ни баб, ни обозов за собой не тащат, только бойцы на ладьях. Рубиться в чистом поле – заведомо полечь.

– Возвращаемся. Город запереть.

Ладьи укатили в леса еще раньше. Вставать на полуночника морем – только людей терять и корабли. Всегда кажется, будто чего-то не доделал, что-то ускользнуло от острого глаза, цепкой памяти, но что именно – выяснится только потом.

– Закрывай город! – зычно прокричал Отвада.

Вои забегали, засновали, под стенами в городе расцвели костры, и… пошел снег.

С Безрода теперь глаз не спускали. Водворили в темную клеть без окон и наружу больше не выпускали. Двое сторожевых неотлучно находились у двери. Лик Ратника, щипанный из березового полена, бросили следом.

Ровно отняли Безрода у белого света. Не видело его солнце, не видели звезды, не видел месяц рогатый. Был человек, и не стало.

Как долго просидел в темной, Сивый не знал – потерял счет дням, стал безразличен ко всему вне клети. И раньше за лишним днем не особо гнался, теперь же и подавно. Только и делал, что втемную щипал лик из полена.