Окна во двор

Они были замкнуты друг на друге, погруженные в свой личный мирок, и никого туда больше не пускали. Те редкие люди, появляющиеся на пороге нашего дома, были одноразовыми; стоило им уйти, как Лев распалялся в критике: «Эти тупые, эти скучные, чем они занимаются, у них даже нет образования, о чем с ними разговаривать…» У них не было ни общих друзей, ни собственного круга общения, как мне казалось тогда. Теперь, выходит, в праве на друзей они были неравнозначны.

Иногда я замечал, как впитал их паттерны поведения: у меня не было друзей в России, не появилось их и в Канаде. Кто бы со мной ни говорил, я думал только одно: «Он тупой, он скучный…» Я чувствовал себя частью этих отношений, частью треугольника, где я – вершина, а родители – мое основание. Они основа всего во мне. Может, поэтому я привел Ваню, я хотел сломать эту фигуру, хотел сделать квадрат – он более здоровый, в квадрате как будто все взаимосвязано и справедливо, в квадрате все стороны и углы равны. Чертова евклидова геометрия, это не сработало, Ваня стал всего лишь точкой на плоскости, сам по себе – один, и мы сами по себе – втроем.

Вот о чем я думал в ту ночь, когда ко мне не шел сон. Мысли перемешивались с периодическими приступами паники, тогда я вставал и дышал в окно, потом снова ложился.

Ненавидел того Мики, который скурил второй, а не сохранил его на будущее.

Дождавшись семи тридцати, я оделся и, открыв окно, выбрался наружу – мы жили на первом этаже. Я отправился на поиски кофешопа и шел по улице, пока не увидел вывеску с узнаваемым изображением узких зубчатых листьев конопли.

За прилавком стояла молодая девушка в белой рубашке, а за стеклом, под ее руками, стояли какие-то банки и выпечка.

Когда я подошел ближе, девушка вопросительно глянула на меня, и я сказал:

– Мне травы.

– Можно ваши документы, пожалуйста?

– Я их забыл.

– Извините, тогда я не могу осуществить продажу.

– Да мне восемнадцать, правда.

– Продажа только с девятнадцати лет. – Девушка указала на табличку со знаком 19+.

Я удивленно посмотрел туда – никогда не видел такого возрастного ограничения. Как странно.

Пока я в раздумьях стоял на крыльце, мимо меня постоянно ходили туда-сюда какие-то люди: взрослые мужчины и женщины и одна пожилая дама в розовом плаще. Именно она потом подошла ко мне и спросила:

– Дорогой, тебе купить?

– А? – Я не сразу понял, о чем она.

Разглядев ее поближе, я невольно подумал, что она вполне может быть чьей-нибудь бабушкой – такая самая обыкновенная, с морковными волосами и очками с толстыми линзами.

– Тебе не продают? Я могу купить.

Я удивился и зашарил в карманах в поисках денег.

Бабуля скрылась за дверьми кофешопа и не появлялась минут двадцать. Я уже подумывал уйти, потому что начал замерзать. Потом она вышла, на ходу заканчивая какой-то рассказ, – и мне стало ясно, что все это время они трепались с продавщицей. Увидев меня, бабуля удивилась, будто забыла, что я ее жду.

– Сейчас, сейчас. – Она извлекла из тряпичной сумки пакетик со странными грязно-зелеными шариками.

– Спасибо большое, – поблагодарил я, убирая пакетик в карман.

По дороге домой я покурил и, под удивленный взгляд соседа-китайца запрыгнул через открытое окно обратно в комнату, лег в постель и заснул как убитый.

Проснулся днем, когда на часах было почти два. Поднялся, прошел в ванную, посмотрел на себя в зеркало: бледный, лохматый, с мешками под глазами. Но самочувствие было лучше, чем внешний вид: впервые за долгое время я по-настоящему выспался.

Слава возился с панкейками на кухне. Проходя мимо, я стащил один прямо со сковородки – долго перебрасывал из одной руки в другую (горячо, блин) и в конце концов уронил на пол.

– Минус блинчик, – скорбно заключил я.

Слава отошел в сторону, пропуская меня к мусорному ведру.

– Тебе плохо? – негромко спросил он.

Я выкинул пострадавший панкейк и удивленно глянул на отца.

– Ну… я… это просто кусок теста.

– Я не про кусок теста. Я про вчерашнее.

Я помотал головой.

– Забей, пап.

– Что там произошло?

Я снова помотал головой.

– Ничего.

– Настолько ничего, что ты оказался в полицейском участке?

Я промолчал, опустив глаза в пол. Стыд вернулся, окатил меня с головы до ног и налип на кожу.

– Кто дал тебе траву?

Он говорил строго, как будто собирался меня отругать, и от этого становилось еще хуже. Я молчал.

– Артур тебе ее дал?

Я молчал.

– Мики…

– Пап, я никуда с ним не ходил. Мне знакомые из школы дали.

– Вчера вечером ты говорил другое.

– Что я говорил?

Слава, вздохнув, процитировал через силу:

– «Трахнул и накурил».

– Я не знаю, почему так сказал. Я был накуренный.

Я забегал глазами по кухне, не зная, куда себя деть. Мне было стыдно, что Слава догадается, какой я тупой, хуже маленького ребенка, хуже Вани, ведь с Ваней-то все в порядке, это я, взрослый парень, пошел ночью за незнакомцем и вляпался в идиотскую ситуацию. Я же сам пошел! Даже пятилетние дети не пошли бы, а я…

– Посмотри на меня, – попросил Слава.

Я остановил взгляд: вроде и на его лице, а вроде и мимо. Слава вкрадчиво проговорил:

– Слушай, иногда насилие бывает неявным. Может казаться, что ты сам на это пошел, но на самом деле тебя могли убедить, уговорить, запугать… И все это считается насилием.

Я почувствовал, что вот-вот расплачусь.

– Не хочу об этом! – отрезал я, отворачиваясь.

– Ладно, – согласился он. – Но, если что…

– Я знаю, – перебил я. – Знаю! Но я соврал. Честное слово, я соврал вчера.

«Если что, я рядом» – вот что бы он сказал. Добрый, принимающий, всепрощающий Слава… Я жалел его. Я жалел, что из всех детей на свете, которые могли ему достаться, достался ему именно я.

Я желал ему лучшего, поэтому я молчал.

Lordie

Вот уже несколько месяцев я никак не мог закончить свою первую книгу: наивную историю про двенадцатилетнего мальчика из спецкласса, которого все считали дураком, а он на самом деле имел исключительный художественный талант. Я назвал этого мальчика Шмуль. Лев, узнав об этом, спросил: «Он еврей?», я не понял: «Почему еврей?», а он ответил, что это еврейское имя. Я особо и не думал, что это за имя, мне даже казалось, я выдумал его сам, такое несуществующее слово, как когда произносишь всякую ерунду: жмуль-гнуль-шмуль.

Я видел себя в Шмуле, хотя у меня не было ни таланта в рисовании, ни ужасных оценок в школе. Но что-то в его истории было похоже на мою. Кроме мрачной покинутости и одиночества, у Шмуля были отвратительные мама и папа – они вечно ругались и никогда его не слушали.

– Это детская книга? – интересовались родители в те моменты, когда мне хотелось рассказать кому-нибудь о том, чем я занимаюсь.

– Типа того.

– Ты хочешь быть детским писателем?

– Наверное, да.

Лев хмыкал.

– Я думал, ты ненавидишь детей.

– Я всех ненавижу.

Сказав это, я улыбнулся, переводя свою внезапную откровенность в шутку.

Эта недописанная повесть тянулась за мной еще из России, и здесь, в Канаде, писалось хуже всего. Я пытался создать добрую поучительную историю «для самых маленьких», но весь был переполнен злостью и раздражением. Бедного Шмуля швыряло из стороны в сторону, иногда он посылал своих маму и папу в выражениях, недопустимых для юных читателей. Хуже всего было ощущение, что я перестаю чувствовать русский язык так, как чувствовал его дома, хотя мы по-прежнему говорили на нем в семье и я старался читать книги.

Однажды мы со Славой шли по городу и, остановившись на пешеходном переходе, заметили на столбе яркое объявление о наборе литературного клуба при поддержке университета Британской Колумбии. Набор был для молодых людей 14–25 лет, и Слава, кивнув, спросил, не хочу ли я сходить.

– Может, хоть найдешь друзей.

– Я ведь не пишу на английском.

– А ты попробуй. Мне кажется, это интересно.