Огонь и вода

В день приезда состоялся пир в огромной обеденной зале – больше, чем в Лимее, и не такой красивой. Но если здешние хозяева всё время воюют – то им просто нет дела до того, что творится дома. Стоит дом – и хорошо. Есть, куда вернуться из похода – и слава господу. Есть кусок хлеба и похлёбка, и куда голову ночью положить – тоже есть, и этого достаточно.

Пир был обилен по количеству, но скромен по смыслу. Еда простая и незамысловатая, но много. Много – это хорошо, отмечала Катрин, значит – запасы есть. Впрочем, лето заканчивалось, следовало узнать – как там с видами на новый урожай, и вообще с припасами. Откуда поступают деньги, и в каком количестве. Откуда припасы, и тоже – сколько и каких. Вечером после пира она задала все эти вопросы супругу, и в ответ получила недоумённый взгляд.

- Катрин, радость моя, ну откуда мне всё это знать? Я воюю, я защищаю их всех, а ещё моего короля, от врагов и еретиков. И в мою голову просто не помещаются ещё и все те дела, о которых ты спрашиваешь. Завтра я приведу к тебе управляющего, пусть отчитывается. Не захочет – дай ему по голове, сразу захочет.

Катрин рассмеялась – она не представляла, как будет давать кому-то по голове, да и для чего это, тоже не понимала. Все ж сами должны знать, что от обеспечения припасами зависит, как они перезимуют!

- Я ни разу не видела, чтобы мой отец или его управляющий давали кому-то по голове, - сказала она.

- Что, и на конюшне никого вожжами не пороли? – изумился супруг.

Может быть, и пороли, думала Катрин, но её это не касалось никак. А тут – что, вникать самой во всё? И в это тоже?

Но пока супруг был дома, ни во что вникать не пришлось. Он, правда, провёл её по дому, показал, что и где, и сказал, что она может делать, что сочтёт нужным, и менять в доме всё по своему усмотрению. Но тогда она ещё не поняла, что делать придётся уже совсем скоро.

А на четвёртый день, едва рассвело, сначала того самого супруга вызвали магической связью, и он прямо из теплой постели подскочил, схватился за зеркало, выслушал, и принялся командовать – кому вперёд, кому в засаду, кому держаться, а он выезжает. И потом ещё гонец примчался – тоже с донесением, кажется – от господина генерала де Треньяка, который прямо из Лимея отправился куда-то в военный лагерь. И Катрин ещё не успела решительно ничего понять, как он обнял её, стоящую на ступенях Пале-Вьевилль, поцеловал крепко, взлетел в седло и сказал, что вернётся с победой – у него иначе, мол, не бывает. А Катрин вернулась в дом, огляделась и спросила у стоявшей рядом Анриетты:

- И что же теперь делать?

Анриетту отпустили к ней погостить родители, и если бы не она – то Катрин пришлось бы ещё круче, и так-то крутенько вышло. О нет, у неё тут же спросили – когда её милость желает обедать, и что подать, и в какой покой – в гостиный или в личный. Желание затвориться в своей комнате, примыкающей к их с супругом спальне, было велико, но Катрин помнила отцовские наставления: если сеньор дома, он должен быть на виду. Это знак, что всё спокойно.

Сеньор уехал, но выходит, что пока его нет дома, сеньор – она? Катрин вздохнула и велела подавать обед в большой зале, как положено. Вцепилась в руку Анриетты и вместе с ней вышла к тому обеду. Попробовала все поданные блюда, похвалила повара и управляющего, попросила на завтра сдобы с медовой помадкой и свежих овощей – чтоб подвезли.

Вечером пришлось пережить ещё одно новшество. За те полмесяца, что она была замужем, Катрин привыкла спать в тепле и сухости. Просто потому, что богоданный супруг тоже сырости не любил, и что в пути из Лимея в столицу, что после дома ритуал укладывания в постель начинался с того, что он своими ручищами её сушил. И говорил, что в походе, конечно, по-всякому можно, а в доме нужно хорошо. И заболеть недолго, в сырости-то. Катрин была с таким делом полностью согласна.

А теперь Жози сняла с неё тяжёлое платье, соответствующее статусу герцогини Вьевилль, подала ночную сорочку, помогла переодеться и ушла, пожелав доброй ночи. Катрин сунулась в постель – сыро, холодно… и одиноко. До того вечер каждого дня принадлежал им двоим, никому больше. Катрин не могла сказать, что супружеская любовь вызывала у неё восторг, во всяком случае, никакого особого телесного восторга она не испытывала. Годфри говорил – пока, дальше будет лучше. Но вот душевный восторг от своего супруга Катрин ощущала вполне. Ей очень нравилось беседовать с ним, обнявшись, обо всём на свете – он только и рад был рассказывать ей о своей жизни, о военных походах, о королевском дворе, об учёбе в Фаро, о магии и волшебных существах… всего и не перечислишь, что он успел повидать, а всего-то на пять лет её старше! Ласки же супруга ей были приятны, конечно, но не приятней тихого разговора в ночи, когда вокруг полный дом народа или пара-тройка десятков палаток походного лагеря.

И вот теперь нет ни ласк, ни разговоров. Одна. И подумав, Катрин поняла, что супруг её, похоже, не оценит прелестей оседлой жизни, пока не переведутся на земле враги господа и короля. И что же, рыдать одной в сырой постели? Всегда? Жить воспоминаниями о том, что у них было? А у них было и не так-то много!

Катрин вздохнула, сделала себе мысленную пометку – узнать, много ли магов среди жителей дома, сосредоточилась, вызвала тепло на кончики пальцев – она умела, конечно же, но с огнём ей было намного сложнее, чем с водой, и подсушила сырые простыни. Забралась, немного похлюпала носом о своей невесёлой семейной жизни, и решила утром подумать, как сделать её веселее. И уснула, касаясь под подушкой драгоценной броши в виде водяной лилии.

Наутро она велела подать воды умыться – кстати, а воду-то здесь откуда берут? – и простое шерстяное платье, в котором ходила дома. Жози попробовала бунтовать – не по чину мол вам, принцесса, зачем только взяли – но Катрин быстро пресекла бунт. Попробовала бы Жози бегать по здешним лестницам в расшитом жемчугом бархате, Катрин бы на неё поглядела!

А дальше – дела, дела, дела.

Откуда берут воду? Откуда привозят припасы? Что из владений, что закупают в городе? Что там вообще на кухне? А в конюшне? Сколько прачек, где стирают бельё? Есть ли портные и белошвейки, и сколько? Есть ли сапожник? Есть ли купальня? Где отхожие места, куда вывозят их содержимое? Сколько магов среди челяди?

Ответы были… разными. О нет, далеко не все рвались отвечать Катрин, но она отлично помнила, какие слова, какой тон и какой взгляд использует отец, когда желает получить ответ на заданный вопрос. И матушка тоже, но – когда отец не видит, при нём она всегда смотрит в пол и голоса её не слышно. А без него и прикрикнуть может. Отец на памяти Катрин не повышал голоса никогда и ни на кого, она решила, что и ей не след. Тем более, что она вдруг обнаружила в себе силу убеждения.

Наставник господин Борго когда-то говорил ей, что у неё есть эта сила, и она должна пробудиться – когда-нибудь. Вот, значит, и пробудилась.

Впрочем, с огнём и ветром тоже стало проще, оказалось – она не только водница, она вообще стихийник. Хотя – вода, конечно, отзывалась быстрее и проще. И когда ей попытались доказать, что носить воду из колодца слишком долго и муторно, поэтому лестницу никто не мыл, не моет и не будет мыть, она сощурилась, собралась, потянулась к колодцу, и вылила на ту лестницу и на лентяев хорошее такое количество воды. И спросила ещё – достаточно ли?

Лентяи кланялись, просили прощения и говорили, что всё вымоют и потом просушат хорошенько – и паутину, и плесень. Стоявшая за спиной Катрин Анриетта смеялась и говорила, что посушить она поможет. И разбрасывала светящиеся шарики – под потолок, чтобы осветить самые тёмные углы.

Жози вечером рассказывала, что про новую хозяйку говорят, будто в неё бес вселился, потому что принцесса так командовать не может – будто она не принцесса, а полковник, вроде его милости. Правда, в ответ слышали, что его милость же не просто так нашёл супругу, а как раз по себе брал.

Дальше был поединок с господином Гийомом Мару, управляющим. Тот настолько привык, что в его дела никто не сует носа, что с ходу сказал – а нечего вашей милости в моих книгах смотреть. Можно подумать, ваша милость там что-то поймёт. Ворует, что ли, подумала Катрин, и надавила магической силой. В ответ получила расходную книгу за последние полтора года и злобное шипение в спину.