Страница 1 из 2
Мария Купчинова
Мгновения жизни
У самой кромки воды – белый пластмассовый стул. За стулом – отвесная каменная стена, где в редких расщелинах между плотно пригнанными друг к другу валунами растёт дикий виноград. Наверху утёса – маленькое кафе, хозяин которого, крепкий краснолицый мужчина лет пятидесяти с яркими синими глазами, поставил для меня этот стул. Он же помогает мне спускаться вниз по отшлифованным ветром, морем и временем каменным ступеням… Вообще-то я могла бы спуститься сама, но, с точки зрения хозяина, я – редкий бьющийся антиквариат, и ему не хочется собирать осколки на своей территории. Что тут скажешь… У каждого возраста – свои преимущества.
Сегодня море спокойно. Зеленовато-серое, оно лениво плещется, омывая покрытые водорослями прибрежные камни. Чуть дальше от берега – большой валун. На нём – чайка. Мне кажется, это Андрей прилетел поговорить со мной. Хотя сейчас он отвернулся и смотрит вдаль… Туда, где, синея и темнея, поверхность воды соприкасается с небом.
Запах нагретого солнцем моря перебивает аромат духов. Но каждый раз, собираясь посидеть у кромки воды, я наношу на запястье каплю из маленького чёрного флакончика. В то последнее лето Андрей привёз мне эти духи из Франции, и с тех пор я пользуюсь только ими – «Memoir Woman». В них «мандарин и полынь, гвоздика и ладан, пьянящая радость любви и горечь долгой памяти, то краткое мгновение, когда солнце уже село, а ночь ещё не настала…» так написано в описании аромата, и это всё правда.
К морю я прихожу за воспоминаниями… Есть ли что-то более дорогое в мои годы?
С Андреем мы встретились во дворе дома, на детской площадке. Впрочем, «встретились» – всего лишь вежливая форма, можно было бы написать «столкнулись», а можно и просто «я взяла» (в каком-то старом фильме у героини была реплика: «Смотрите, какого замечательного мужчинку на улицу выкинули»). В тот вечер Андрей совершенно не собирался встречаться со мной. Он лежал в чёрном пальто на скамейке возле песочницы, и, скрестив руки на груди, читал Фета. У сильных женщин тоже есть слабости. Моя слабость – Фет. Все мои мужчины любили Фета, а я любила их.
На детской площадке было темно, тихо и холодно. В окнах квартир, где мамы укладывали спать непоседливых ребятишек, гасли огни, редкие прохожие торопились по домам, не задерживаясь возле любителя стихов, от которого за несколько метров несло перегаром, и только мне, как обычно, было больше всех надо:
– Мужчина, вы здесь замёрзнете.
(Терпеть не могу обращения по половому признаку, но ни на товарища, ни на господина лежащий не тянул). Андрей распахнул свои голубые глаза и разразился:
«Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим…»
Помолчал, вздохнул:
– Возьми меня к себе, добрая женщина…
Как же, сейчас… Но, если быть откровенной, я всю жизнь покупалась на подобные подначки. И лицо Андрея было таким беззащитным…
Словно дразня, пошёл снег. Снежинки, покружившись в воздухе, медленно опускались на чёрное пальто, таяли на скрещенных руках, лице…
– Встать сможете?
– А надо?
Дворник Степаныч тащил Андрея на себе, осуждающе качая головой:
– Уж больно ты, Эмилия Казимировна, добрая. Неужто незнакомого в дом пустишь? Ну, если хочешь, пусть на лестнице переночует. В квартиру-то не советую. Не кот всё-таки…
Следом я волокла оказавшийся под скамейкой футляр с баяном. Кота, кстати, я тоже пустила в дом. Он забирался на когда-то посаженную мужем яблоню и стучал в окно. Запрыгивая в форточку, сразу направлялся к миске, потом отдыхал на подушке и возвращался во двор. У него были свои, кошачьи дела… Нет, я не была дурой, и в дом пускала не всех подряд, но то, что этих двоих надо было пустить – я знала. Как знала цену вовремя поставленной миске, теплу и одиночеству…
Кот почему-то сразу признал Андрея хозяином, сел рядом и даже попытался залезть мордой под ладонь, позволяя чесать за ухом. Мужики…
Утром Андрей вздыхал:
– Запятнал твою репутацию…
А я смеялась:
– Мне самой наскучила её белизна…
В то утро я вдруг опять научилась смеяться. Без повода, просто так. Радовалась солнцу, заглядывающему в окно, смущённым глазам Андрея, коту, который всё-таки позволил себя погладить…
Андрей был неразговорчив, о себе почти ничего не рассказывал, зато умел слушать.
– Миля, прости дурацкий вопрос: тебе сколько лет?
– В отличие от тебя, я родилась при царе Горохе…
В тот день мне исполнилось шесть лет. Мама испекла пирог с яблоками, я нарядилась в синее платье с белыми горошками и побежала в соседний двор, к лучшей подружке: похвалиться, как крутится колоколом широкая юбка нового платья и позвать в гости. Но Алеське было некогда восхищаться: в старенький фибровый чемоданчик она складывала кукол, игрушечную посуду, тряпичного мишку. А тётя Павлина, её мама, несмотря на летнюю жару, разожгла печь и одну за другой бросала в топку какие-то бумажки. От сильного огня в печке лицо тёти Павлины было почти бордовым, дым вышибал слёзы… Мне стало её так жаль, что захотелось помочь. Но тётя Павлина выхватила из огня брошенный мною мелко исписанный листок: «Нет-нет, это письмо Адама». Оказалось, дядю Адама, Алеськиного папу зачем-то куда-то сослали, и теперь Алеся с мамой едут к нему.
– Надолго?
– На пять лет…
Кто знал, что пять лет растянутся больше чем на двадцать. Это теперь понятно, что тем, кого в тридцать первом году приговорили к ссылке по сфабрикованному делу «Союза освобождения» в какой-то мере даже повезло: их не расстреляли в тридцать седьмом. Правда, дяде Адаму дали ещё один срок, потом другой и реабилитировали только в пятьдесят пятом.
Когда, в октябре тридцать седьмого, арестовали моего отца, мне было двенадцать, и я уже всё понимала… Выстаивала вместе с мамой длинные очереди, чтобы хоть что-то узнать о его судьбе, но с нами отказывались разговаривать и передачи не брали: родители, занятые делами, не удосужились расписаться…
– Не обижайся, просто мне всё время кажется, что ты – моложе меня.
Бедный мальчик. Мне ведь тоже так казалось. Он не умел радоваться жизни. Совсем. Всё перечислял свои беды: развёлся с женой, не дали места в общежитии, уволили из оркестра…
Эти послевоенные мальчики так ранимы… Им кажется: мир должен вращаться вокруг них, добрых, талантливых. А мир почему-то не хочет…
Андрей подтянул на диван ноги, обхватил колени руками. Длинные руки, длинные ноги, смешные оттопыренные уши… Почему-то мне он напоминал щенка-переростка: ещё хочет играть, но, заигравшись, может и укусить, а в поисках защиты подожмёт хвост и спрячется за тебя…
– Миля, остановись, не мельтеши перед глазами. Ты всё время что-то делаешь. Давай поговорим… Почему ты смеёшься?.. Нет, мне нравится, когда ты смеёшься, но почему?
– Ты похож на мою маму. Она тоже так говорила: «Миля, не мельтеши…»
– Расскажи про маму. Какая она была?
– Стильная. До последних дней – клетчатое кепи, шарф, обувь на высоком каблуке. Ходила быстро, всем улыбалась. Мужчины – заглядывались и часто теряли головы. Тебе она бы понравилась…
– Мне нравишься ты.
– Тоже неплохо.
Вдруг начал суетливо собираться.
– Куда ты?
– Опаздываю. На работу пора.
– Ты говорил, тебя из оркестра уволили.
– Жить ведь надо. В другом месте теперь играю.
Почему-то долго, не попадая в рукава, надевал пальто. Нахлобучил на затылок маленькую вязаную шапочку с помпоном, поднял футляр с баяном… Взялся за ручку двери и нерешительно обернулся:
– Можно мне вернуться?
– Трезвому – да. Придёшь пьяный – выгоню.
– Постараюсь. Я вообще-то не алкоголик, Миля. Просто всё так сложилось…