Страница 8 из 11
А сейчас оказалось, что сработало просто прекрасно: некто за моей спиной ойкнул и отступил, а я развернулась.
— Дурацкие шутки! А если бы я тебя сожгла?
— Тебе было бы хуже, — мальчишка сердито разглядывал собственную ладонь. — Думаю, червь — твой потолок.
— Хочешь проверить?! — я моментально вспыхнула, правда, только в переносном смысле.
— Ну, чего ты от меня хотела? — примирительно спросил мальчишка.
— Долго ты ещё собираешься отираться в моём доме?!
— Шесть лет, — совершенно спокойно сообщил мерзкий тип и опустился на небольшую деревянную лавочку. У него была очень светлая кожа, светящаяся, как лепестки белого амариллиса, чёрные волосы, длинные, как у девчонки, неопрятные, слегка вились на кончиках, и ресницы — неестественно длинные.
Захотелось не то чтобы палец ему сломать, ударить его в нос кулаком, так, чтобы кровь потекла — я видела, когда сын Коссет подрался как-то с сыном молочника. А потом до меня дошло.
— Ско-олько?! Почему именно шесть? Почему так долго?
— Мне пятнадцать, я вроде как ещё ребёнок. В двадцать один год я навсегда попрощаюсь с вами и покину этот гостеприимный приют! — дурашливо сообщил мальчишка.
— В двадцать один год ты будешь уже… — я попыталась вспомнить, как ругалась Коссет на сына молочника, после сломанного носа, — лбом здоровенным, вот кем, да тебе работать надо и вообще жениться!
— На ком мне жениться, если я сижу тут и никого, кроме такой приставучей мелкой пигалицы, как ты, не вижу?
Спокойно, Хортенс, спокойно! Как бы то ни было, это твоя территория и твой дом.
— Почему ты не ходишь в школу? Мне говорили, что ты болен, но ты больным ни разу не выглядишь.
— Может, я опасен для окружающих, — фыркает мальчишка.
— Заразен? — переспрашиваю я, непроизвольно отодвигаясь. Кожа на лице, которой он коснулся, начинает невольно чесаться.
— Нет. Опасен, — он улыбается, а мне кажется, будто у него даже глаза светятся собственным светом, серые, как металл. — Хожу, вроде мирный такой, а потом раз — и голову откушу. Или только посмотрю — и она сама отвалится.
Дебил!
— Какой у тебя дар?
— А вот это не твоё дело, пигалица. Вопросы кончились? Я спать вообще-то хочу.
Любопытство взяло вверх над злостью. Хамский глист!
— Если у тебя есть дар, а он у тебя есть, ты обязан ходить в школу. Даже если ты из простых.
— Ко мне учителя приходят на дом. Мелкая, какая тебе разница вообще? Шесть лет пройдут — ты даже не заметишь. Хочешь учиться в школе — учись, я же тебе не мешаю.
— Ты, между прочим, ешь на деньги моего отца!
— Хм, ты можешь перестать есть на двоих, если уж тебя так волнует экономия. И семейному бюджету плюс, и похудеешь.
— Я не толстая, это ты тощий…
Слова застряли в горле, и я замолчала, подбирая новые.
— Почему ты хромала? — вдруг спросил он.
— Не твоё дело! — почти с удовольствием ответила я и тут же задала собственный вопрос. — Ты донор?
— Считай, что у меня нет дара вовсе.
— Надо полагать, так и есть, раз тебя даже в школу не взяли!
— Да не нужна мне эта школа, чего ты привязалась?
— Кем ты будешь, неудачник и неуч! — я вдруг поняла, что почти дословно цитирую проникновенную речь Коссет для её сына. — Без школы у тебя нет будущего!
— У меня и так, и так его нет, — почти примирительно произнёс глист. — Ну, а ты кем хочешь стать?
— Я после школы поступлю в КИЛ!
— Это что ещё за зверь?
— Ну ты и неуч. КИЛ — колледж для изысканных леди, самое престижное высшее учебное заведение для обладающих даром!
— Можно подумать, на платной основе туда поступит любой дурак. Точнее, любая дура.
— Завидуешь, потому что денег нет? Я вообще поступлю по гранту, бесплатно, понял?! — прорычала я, хотя, сказать по правде, до этого момента действительно собиралась поступать платно — не убиваться же на контрольных из-за такой ерунды, как бесплатное обучение, нужное всяким «одарённым» нищебродам. — Я поступлю сама, безо всяких денег, на факультет артефакторики, а потом буду работать в Сенате!
— Ой, такого будущего мне точно не нужно! — презрительно скривился глист, основательно так скривился, от острого подбородка до высокого лба. — Сдался мне этот протухший Сенат и его насквозь гнилые якобы лидеры! Все они говорят одно, а делают другое, и думают при этом только о собственном кошельке.
— Конечно, куда уж им, «чернь вечно грязь швыряет в небеса, но та чернит их лица без конца», — вот уж не думала, что в памяти осталось что-то из школьной программы. — Придурок!
Я схватила первое, что попалось под руку — злосчастную соломенную шляпу, и со всей силы швырнула её в ухмыляющегося глиста. Тот поймал её без особых проблем — реакция у него была отменная, и неожиданно сжал в руках. Отступил на шаг, и мне снова показалось, что кожа его лица светится, фосфорицирует в темноте, а пальцы почти жадно ощупывали ребристую поверхность шляпки, как будто он был слеп.
— Так-так-так, малье Флорис, — глухо произнёс он, хотя до этого говорил самым обычным голосом. — Хотите поступить в свой КИЛ по гранту, в Сенат пойти работать? А ведь для этого требуются отличные знания и безукоризненный нравственный облик…
В этот момент мне стало и не до злости, и не до любопытства. Слишком уж страшный, безжизненный был голос у мальчишки. И лицо — какое-то окаменевшее, мёртвое.
— А ведь всего несколько дней назад ты писала контрольную работу по лайгону, и наделала столько ошибок, что подговорила своих подруг устроить перепалку… нет, даже драку, чтобы отвлечь учительницу. Подругам попало, но зато великолепная малье Флорис исправила часть ошибок… в тех словах, что успела нацарапать у себя на манжете. Прошу прощения, вы полностью достойны работы в Сенате. Вы просто созданы для неё, с такими-то моральными принципами.
— Замолчи! — выкрикнула я, чувствуя, как снова горит лицо, и снова из-за него. — Всё не так, замолчи!
Шляпы в руках уже не было, и я толкнула его в плечо, почти с предвкушением ожидая, что он толкнёт меня в ответ. Но черноволосый глист внезапно закатил глаза и свалился спиной прямо на клумбу за скамейкой.
Я наклонилась и выхватила шляпу у него из рук. Парень не шевелился, а на его лице, несмотря на ночную прохладу, поблёскивали крошечные бисеринки пота.
— Эй, — окликнула я.
Его ноги оказались на скамейке, голова покоилась в примятых стеблях.
— Дурацкий розыгрыш, и это, и до этого. Вставай.
Он не пошевелился.
— Откуда ты узнал… всё это? Ты просто не мог этого знать!
Молчание. А ведь мама говорила, что он болен…
— Вставай немедленно!
Я преодолела себя, наклонилась и потянула его за рукав. Тонкая рука показалась мне тяжёлой, как каменная. Я отпустила ткань — и рука упала, безвольно, точно мокрый пеньковый канат.
И вот тогда я закричала, заорала, где-то в глубине души ещё надеясь, что он вот сейчас поднимется, и всё, всё будет нормально.
Мама, мамочка, пусть он поднимется и всё будет нормально!
* * *
Родители против ожидания не стали меня ругать, вообще ни слова мне не сказали, просто отправили в свою комнату, а примерно через час пришёл наш семейный целитель маль Сумус. К тому времени я уже прекратила плакать и, притихшая, но не смирившаяся, сидела на кровати. Коссет сердито вязала в уголке, выражая своё недовольство сердитым сопением и показательным игнорированием существования вздорной подопечной. Старичок Сумус выглядел заспанным, но деловитым — засучил рукава, обработал руки каким-то принесённым в небольшом сундучке раствором.
— Ну-с, неугомонная малье, показывайте, что у вас болит!
Я вытянула опухшую лодыжку и несколько минут молча наблюдала, как целитель наносит на повреждённую конечность какую-то жирную густую мазь, пахнущую отчего-то прелыми водорослями, а потом торжественно прикрывает глаза и обхватывает мою ногу ладонями. Знакомое покалывающее тепло разливалось по коже, проникало под кожу, отдавалось вибрирующими волнами в пятку и колено. Я не знала подробностей работы целителей, только то, что они сочетали воздействие чистого чаровства и различных снадобий и зелий для большей эффективности.