Первая кровь

Умирать от инфаркта они не хотели, а это означало, что тот самый неведомый студент должен был попасть под поезд метро. Разумеется, по своей собственной неосторожности — он был из провинции, так и не привык к московскому транспорту, ай-ай-ай. Сочувствуем всей душой. А письма… какие, кстати, письма? Тут в архиве пожар случился, проводка старая была, потом нашествие мышей, потом шпионы всё украли. Шпионов сейчас ищут. Мышей тоже. Не извольте беспокоиться. Вон, одного к стенке повели. Что значит — наш, советский? Он шпион коварных империалистов, а потому к нему и применяется высшая мера социальной защиты. И да, так совпало, что именно он читал то письмо, но на допросах показал, что совершенно не помнит его содержания. Вот абсолютно! Даже под пытками так говорил… ой, прошу прощения, этого вы не слышали, хорошо? Хорошо?? А то учтите, что у нас план по шпионам в этом месяце ещё не выполнен.

Я, конечно, мысленно ерничал и храбрился, но мне было до усрачки страшно. Страшно влезать в эту банку с пауками и ворошить их палкой, страшно даже касаться их неведомых дел. И не потому, что это могло быть неким всемирным заговором каких-то мутных персон из отеля «Билдерберг», а тот же Горбачев мог быть завербован ЦРУ.

Чтобы разработать такую операцию, нужно быть не просто семи пядей во лбу, а неким гением от аналитики, который сможет учесть все нюансы внутренней и внешней политики СССР, США и многих других стран целого мира. Ещё нужно хорошо знать и уметь достоверно прогнозировать личные взаимоотношения между разными людьми из разных команд внутри единой коммунистической партии и каждой из партий власти в Штатах и Англии. У европейцев имелись собственные интересы и были возможности их проводить в жизнь. А отправить всю эту тщательно спланированную операцию псу под хвост можно было одним чихом — достаточно тому же Горбачеву простудиться и заболеть во время похорон товарища Брежнева или товарища Андропова. Прецеденты были.

Для меня, например, разрушить планы мирового сионизма было делом относительно несложным — с учетом моего послезнания. Например, я мог просто пристрелить пару агентов влияния — ну или советских чиновников, слишком активно агитировавших за реформы во время перестройки. Другие бы затаились — хотя бы на время поиска крота среди себя, — ну а Советский Союз тем временем вырулил бы в направлении какого-нибудь нового курса, который не закончился бы геополитической катастрофой.

В общем, я склонялся к мысли, что ни одна разведка мира на такое была не способна — хотя подталкивать события в нужном направлении умели и англичане, и американцы. Но лишь подталкивать и годами ждать нужных результатов. А всё остальное большевики сделали сами, по своему собственному разумению и в своих целях. К сожалению, цели Горбачева оказались несовместимы с существованием государства рабочих и крестьян.

Впрочем, это всё была лирика. За четыре дня, проведенные в библиотеке, я нашел целых два момента, которые вызвали мой живейший интерес.

Первый момент, скорее всего, не заинтересовал бы меня, если бы я не прибыл сюда из будущего. Обычно в СССР всё делалось неторопливо, и от появления абстрактной идеи до её реализации на практике могли пройти годы. Но в ноябре 1982 года Андропов вдруг начал гнать коней — он объявил о подготовке экономической реформы буквально через неделю после смерти своего предшественника, словно говоря всему миру, что Брежнев был остолопом и ретроградом и вообще всё развалил. Был создан некий экономический комитет, его возглавил Николай Рыжков, под которого в Секретариате ЦК быстренько организовали целый новый отдел. Рыжкова я помнил хорошо — во второй половине восьмидесятых он был премьер-министром и формально отвечал за всё, что тогда происходило со страной. Впрочем, со временем его роль в крушении Союза была минимизирована, а вся ответственность возложена на Горбачева — но для советской системы управления наличие ярко выраженного вождя всегда было важно. Впрочем, и потом тоже.

Комиссия, кстати, не собиралась рубить сплеча. Там начали изучать экономику социализма настоящим образом — наконец-то, на седьмом десятилетии советской власти. Пытались понять, что и где можно подкрутить, а где стоит отпустить, чтобы всё заработало. То есть цель была самой благой, на неё работали и политики разного уровня, и всякие академики, и доценты с кандидатами.

Андропов, кстати, свою идею не забрасывал, и за отведенный ему год несколько раз обращался к этой теме — ну а газета «Правда» мимо выступления Генсека пройти не могла, хотя, возможно, очень хотела, потому что о других достижениях этой комиссии нигде не было сказано ни полслова. В июле восемьдесят третьего Андропов произнес знаменитые слова про то, что мы не знаем общества, в котором живем, а заодно заранее выдал Горбачеву и Рыжкову индульгенцию на любые ошибки и провалы. Мол, все мы люди, все мы человеки, а потому должны действовать «весьма нерациональным методом проб и ошибок» — его слова. Прямо-таки точное определение всей затеянной Горбачевым перестройки и ускорения.

В другое время я бы прошел мимо этой комиссии и мимо экономического отдела ЦК, которым наградили Рыжкова. Но в этой комиссии заседали два товарища, которые, видимо, придавали ей аппаратный вес. Одним из них был некто Долгих — тоже знакомый мне по многочисленным репортажам о мужественном стоянии у трапа самолета; он был кандидатом в члены Политбюро, причем относительно молодым, всего шестьдесят лет, а в ЦК курировал промышленность.

А вот вторым оказался Горбачев Михаил Сергеевич, который был полноценным членом Политбюро и тоже секретарем ЦК. В понимании нынешней бюрократии это соответствовало тяжелому танковому полку прорыва с артиллерийской дивизией и мотострелковой армией. Горбачев и Долгих на пару могли проломить любое сопротивление на порученном их заботам участке работы. Честно говоря, после того, как я увидел фамилию первого и последнего президента СССР среди членов этой комиссии, мне стало дико интересно, почему он начал свою перестройку, не узнав общество до конца. Что-то подгоняло? Не исключено. Мне захотелось понять — или вспомнить, — из-за чего возникла такая спешка. Я смутно помнил про дешевую нефть, которая что-то там помешала сделать, но не слишком доверял оправданиям тех, кто развалил страну.

Второй момент, на который я обратил внимание во время изучения прессы, касался относительно далекого будущего — вернее, так называемого Государственного комитета по чрезвычайному положению. ГКЧП, как у нас было принято его сокращать. В свою первую жизнь я был уверен, что члены комитета появились ниоткуда, как грибы после дождя, хотя среди них были вице-президент СССР, министр обороны, главы КГБ и МВД и сам премьер-министр. Их фамилии помнили наизусть почти все мои ровесники, фактически они были первыми людьми страны, а вот с их биографиями было похуже. Кто они, откуда — я не знал. Кажется, Горбачев назначил их незадолго до событий августа девяносто первого, но я мог и ошибаться.

Впрочем, изучение советских газет убедило меня в том, что я почти всё помнил правильно. Язов — ещё не маршал, а генерал армии — обнаружился в Средней Азии, где командовал одноименным округом; короткая заметка в «Правде» была посвящена каким-то учениям, а вот его роль в организации войны в Афганистане никак не раскрывалась. Пуго сейчас был в Латвии, работал первым секретарем компартии этой республики. Бакланов занимал должность министра общего машиностроения СССР — один из многих министров, хотя, конечно, словом «общий» большевики обычно называли нечто жутко секретное. Общее машиностроение, например, у них занималось космосом и ядерными ракетами. То есть Бакланов был, наверное, продвинутым технарем, но на роль заговорщика пока не тянул.

Где в этом времени обитали Янаев, Крючков, Павлов, а также примкнувшие к ним Стародубцев и Тизяков, «Правда» не сообщала. И это молчание больше всего говорило о подоплеке будущих событиях. Я нашел в газете упоминание ещё нескольких знакомых фамилий. Например, Шеварнадзе, будущий министр иностранных дел у Горбачева, сейчас тоже был первым секретарем компартии — только в Грузии, и в Москву, кажется, не собирался.