Страница 7 из 13
– Скоро получится бит.
– Песня?
– В студии это назвали бы битом, – улыбается Альвар, и в его голосе слышится вермландский акцент. – Мне тоже говорили многое, чего я сначала не понимал. Все началось с того, что тот музыкант в поезде назвал меня любителем джаза.
Все началось с того, что мужчина с кларнетом назвал его любителем джаза.
Закончив играть, кларнетист засыпал его вопросами:
– Где ты собираешься остановиться, когда приедешь? У тебя есть наличка, чтобы снять гостиницу?
Наличка? Альвар сделал вид, что задумался. Девушка со светлыми волосами не сводила с него глаз.
Кларнетист улыбнулся.
– «Наличка» означает деньги. Перед выходом в свет надо подготовиться, парень. Давай порепетируем. Если кто-то спросит тебя о наличке, отвечай: «Едва ли». Ну так?
Альвар со смехом сказал:
– Едва ли.
Девушка хихикнула. И так, забегая вперед, прошла почти вся поездка.
– Он, конечно, остановится у родственницы, – подал голос военный с перевязанной рукой. – А вам бы не следовало втягивать молодежь в ваши дела.
Мужчина, приподняв брови, взглянул на разгневанного попутчика.
– Видите ли, я не нахожу никакой безнравственности в джазовых импровизациях типа «ва-ва-ва».
«Ва-ва-ва» он пропел на манер Алис Бабс[10] и подмигнул девушке.
– А что касается моих дел, так я в них никого не втягиваю. Я только втягиваю воздух, чтобы потом дуть в свой кларнет, но пока что это никого не убило.
Альвар затаил дыхание. «Никогда не знаешь, – говорила его мама, – кто тебя слушает, когда касаешься щекотливых тем», а кларнетист задел еще какую щекотливую тему. Папа даже не произносил слова «война», деликатно называя происходящее «несчастьем».
Альвар, видимо, был не единственным в вагоне, кто поежился при этих словах.
– Кроме того, – невозмутимо продолжил кларнетист, – я не предлагал пареньку прийти в мой оркестр и играть настоящий свинг. А если бы он захотел, ему бы стоило попросить об этом самому.
Сердце Альвара учащенно забилось. Все, что ему нужно сделать, это спросить. Но он никак не мог собраться с духом под пристальными взглядами военного и рассерженной женщины, которая снова схватила девушку за руку.
Как бы так спросить, чтобы не прозвучало нелепо?
Поезд снизил скорость. Пассажиры начали собирать ручную кладь. Мужчина надел пальто и схватил свой футляр, даже не взглянув на Альвара. Момент был упущен.
Поезд в последний раз дернулся и остановился. За окнами был Стокгольм. Проводник открыл двери, и в вагон ворвался запах выхлопных газов и конского помета. Потом донеслись звуки вокзала: гудки паровозов, крики носильщиков, возгласы встречающих. Где-то в этой толпе Альвару надо было найти тетушку Хильду, но это все потом.
Кларнетист уже выходил из поезда, еще минута, и он растворится в толпе. Альвар быстро схватил свои вещи и выпрыгнул на перрон. Догнал мужчину, дотронулся до его плеча. И… лишился дара речи.
Мужчина приподнял брови, как в вагоне.
– Да?
– Я … Э-э-э…
Альвар сглотнул и покраснел, пытаясь подобрать нужные слова, но стоило какой-либо мысли возникнуть в его голове, как она тут же испарялась.
Мужчина рассмеялся.
– Мы репетируем на Осогатан, сто сорок. Согласишься быть на побегушках и поднимать колонки?
Альвар кивнул:
– Да.
Кларнетист протянул ему руку.
– Меня зовут Эрлинг.
Альвар не мог сдержать радости. Первый день в Стокгольме, и он уже попал в группу, играющую свинг.
Эрлинг подмигнул ему.
– Но на наличку не рассчитывай. Подыщи еще какую-нибудь работенку, чтобы были деньжата.
Глава 6
– Почему ты так сильно хотел играть именно свинг?
– Ты знаешь, на радио был час граммофонной музыки. Нет, конечно, ты не знаешь об этом. Но так было. Тогда многие семьи сидели у своих радиоприемников и слушали музыку, которая играла.
– Это был джаз?
Альвар смеется.
– Нет, к сожалению, это были в основном классическая музыка и аккордеон. Приходилось слушать Бетховена и игру на баяне, а если каким-то образом просачивался джиттербаг[11], все ахали от удивления.
Альвар наглядно демонстрирует реакцию, и Стеффи улыбается – до чего ж забавно морщинистый старик, сидя на вращающемся стуле, рассказывает о тех временах!
– А почему тебе самой так интересно?
– Потому что мне нравится Повел Рамель. Больше всего.
– Да, он очень хорош.
– Но в первый раз я услышала его, когда он уже умер.
– Правда?
– Мне было семь лет. Мама поставила его пластинку, и …
– … и джаз захватил тебя, – лукаво улыбается Альвар.
– Больше всего мне понравился «Кокос». Но сейчас мне больше всего нравится «Блюз кузнечиков» и «Шаловливый тромбон».
Она задумывается на мгновение.
– Папа ничего не понимает в этой музыке, потому что ему нравится рок. Мама отдала мне эту пластинку, но разрешила слушать ее только в моей комнате. И это хорошо, потому что у меня появился проигрыватель.
– Да, – говорит Альвар, глядя в левый угол комнаты. – В наши дни тот, у кого был свой граммофон, был счастлив.
Стеффи встает и подходит к граммофону в углу. Нежно касается его, заглядывает в воронку, которая кажется запыленной.
– Это же граммофон, да?
– Конечно, один из лучших. Но он был приобретен много позже. В Бьорке у нас не было граммофона, только радио. А в доме тети Хильды были одни скатерти.
В доме тетушки Хильды действительно было полно вязаных скатертей и салфеточек.
Отыскать место, где они договорились встретиться с тетей Хильдой, оказалось несложно. И это при том, что он все время повторял про себя: «Осогатан, 140; Осогатан, 140».
Тетушке Хильде было семьдесят четыре года. Вместе они добирались гораздо дольше, чем если бы он решил найти ее дом сам. Как только они вошли в квартиру, Альвар сразу же обратил внимание на пыльные скатерти, лежавшие на каждой свободной поверхности. Он не стал ничего спрашивать, хотя ему было любопытно, – списал все на возрастные причуды Хильды.
Быстро осмотревшись, Альвар понял, что радио тут и не пахнет.
«Осогатан, 140», – повторил он снова. Не забыть бы адрес.
– Тетя Хильда, вы знаете, как добраться до Осогатан?
Она посмотрела на него так, будто он чумной или немец.
– Не стоит тебе туда соваться.
Альвар даже и не помышлял объяснять, куда на самом деле ему надо было попасть.
Вместо этого он сел на стул, указанный тетушкой, и героически отказался от суррогатного кофе, мол, после него он становится слишком непоседливым.
Старушка как-то сразу приободрилась.
– У тебя наверняка есть с собой что-то из еды?
– Да. Папа дал мне кое-что. И еще талоны…[12]
Она почувствовала себя еще лучше.
– Так приятно видеть тебя здесь. Надеюсь, ты разумный молодой человек?
На этот вопрос можно было ответить только утвердительно:
– Конечно, тетя Хильда.
Альвар держал руки под контролем, чтобы случайно не забарабанить по столу.
Она разрешила ему спать на кухонном диванчике. И первым делом убрала со спинки десять вязаных салфеточек. Альвар был высоким парнем, но тетушка Хильда сочла, что он сможет как-то уместиться.
Как только он найдет работу, будет частично оплачивать аренду, сказал он ей, как велели родители.
Разобравшись со всем, тетушка оставила Альвара одного в кухне, и стало тихо. Но все равно не так, как в Бьорке, где по ночам царила мертвая тишина. Ночь в стокгольмском доме – это целая симфония. Скрипят кровати, орут малыши, кто-то взбирается по ступенькам, спозаранку к работе приступают сборщики мусора.
Альвар лежал на диванчике, скрестив ноги, и слушал Стокгольм. Этим утром он проснулся еще ребенком, которого собирали в дорогу мать и отец. Вечером он был уже молодым человеком, по сути, стокгольмцем.
10
Алис Бабс (наст. Хильдур Алис Шеблум, 1924–2014) – шведская джазовая певица и актриса. Работала с Дюком Эллингтоном, снималась в мюзиклах. Впервые громко заявила о себе в киномюзикле Swing it, magistern! («Свингуйте это, учитель!», 1940). Этот фильм можно посмотреть в Интернете, правда, без перевода, но зато почти все будет понятно про свинг.
11
Что-то среднее между буги-вуги и рок-н-роллом.
12
С началом Второй мировой войны в Швеции были введены талоны на некоторые продукты питания (они назывались «рационированные», то есть самые важные в рационе), чтобы избежать голода и спекуляций.