Страница 26 из 110
Наверное, я мог бы ее пожалеть, но она так спокойно о том говорила. Ее поступок вызывал восхищение, а не жалость — уж слишком Уна казалась довольной своей жизнью.
В поселок бриттов мы вошли гордо. А что? У нас были трофеи — пять женщин. Полузубый заключил союз, как и хотел, а ульверы получили хёвдинга почти что хельта. Ребята так обрадовались за Альрика, что даже угроза получить измененного их не напугала.
— Да что мы, тварь что ли не найдем? — восклицал обычно немногословный Вепрь. Он сиял, как начищенный шлем.
— Кажись, Тулле был прав, — сказал Энок. — Кай приносит нам и все беды, и все удачи. Вот не удрал бы ты, разве Альрик поднялся бы так высоко?
Хотя именно сейчас я был ни при чём. Ульвид бы и так послал сюда ульверов.
— Кай, глянь, что я сделал! — позвал Леофсун. — Не сам я, а Живодер.
И показал плечо, на котором еще горел красным свежий шрам из переплетенных полосок кожи.
— Ну и зачем?
— Эгиль сказал, что я не смогу выдержать такой боли, как ты. А я сказал, что смогу. Ни разу не застонал!
— Ну и дурак. Орал бы себе, сколько влезет. А лучше бы оторвал Живодеру руки!
Пир по случаю возвращения устраивать не стали: зима подходила к концу, а вместе с ней и припасы. Звери в лесу ходили тощие, да и браги почти не осталось, а без браги — какой пир?
Мы решили остаться здесь на седьмицу, пока бритты порыщут по лесам в поисках подходящей твари для Альрика. В крайнем случае, мы уйдем южнее, где с тварями получше, ведь именно там ульверы получили новые руны.
Сам хёвдинг из поселка не уходил, зато заменил заплечного на Вепря. Да Вепрь за плечом Альрика и смотрелся получше, чем я. Привычнее.
Приведенные малахи понемногу обживались. Болтушка запомнила пару десятков слов на бриттском и умудрялась говорить с местными женщинами на любые темы, используя только их. Тихони почти сразу взяли на себя заботу о детях. Старшие мальчишки восхищались их красками и быстро перемазались, кто чем смог. Один бегал чернолицым, в саже, другой стащил муку у матери. Пустыхи и присматривали за ними, и обучали бою, и нянчили младенцев.
И только Уна продолжала общаться с мужчинами. Когда она научилась хоть как-то объясняться на нордском, то ее можно было увидеть и с другими ульверами, и с бриттами. Вот только она не разбирала, где нордский, а где бриттский язык, и смешивала слова в кучу. Ее речь теперь состояла из трех языков, и лучше всех ее понимали я, Полузубый и Леофсун.
Вот что странно: хоть Уна и нравилась мне, я не смотрел на нее, как на женщину для утех. Она была скорее как товарищ, как соратник. Может, потому я так удивился, когда на пятый вечер пребывания у бриттов она взяла за руку Полузубого и отвела за сараи, откуда послышались вполне узнаваемые звуки.
Да что не так с женщинами малахов? Почему они выбирают стариков? И ладно бы Альрика, тут я понял бы: красивый, беловолосый, ни единого шрама, десять рун. Но Полузубый? И рун поменьше, и шрам на пол-лица, и жует он одной стороной рта. Да и зачем ей? Ведь детей она родить не может.
Всю ночь я ворочался без сна, а наутро, едва дождавшись появления Уны, подошел к ней, схватил за плечо и сказал:
— Сегодня вечером пойдешь со мной.
Она рассмеялась:
— Зачем это?
— С Полузубым же пошла. А я всяко лучше Полузубого. Да, рун поменьше, но на тебя сил точно хватит.
Уна и была всего на пятой руне.
— Нет, не пойду, — она вырвалась из хватки. — Молод слишком.
— Так и что плохого? Я же не замуж зову.
— Не люблю молодых, быстрые больно. Как сухая трава: вспыхнет сразу да тут же и затухнет. То ли дело мужчина в летах! Он как сырой пень: медленно разгорается, зато греет долго. Захочешь — не затушишь.
Я вслушивался в ее слова и не понимал. Какая трава? Причем тут пень? Всё вперемешку.
Она глянула на мое озадаченное лицо, снова рассмеялась.
— Думаешь, что женщины только к сильным идут? Да, мы можем лечь с сильным мужчиной, ведь от него родятся сильные дети. Но если женщина хочет не детей, а ласки, то она пойдет не к сильному, а к умелому. Женщина ведь тоже хочет, чтобы ей было хорошо.
Снова непонятные речи. Причем тут мужчина-то? У меня ведь уже немало женщин было. И я заметил, что одни лежат бревном и губы себе грызут, а другие и ужом вертятся, и охают-вздыхают. А ведь я всегда один и тот же был. Значит, дело не во мне. Просто бывают женщины горячие, а бывают холодные, и тут уж ничего не поделаешь. Какой уродилась, так и проживет.
Вон, Аднфридюр не повезло, ледышка и есть. А вот девка с бездной в глазу, хоть и уродлива, зато под одеялом ух как ловка была.
А Уна продолжала:
— Если к женщине с лаской, так она вдесятеро отблагодарит, сама ночью придет, зацелует, заласкает. Вот в нашем роду чаще бегали к хромому карлу. Да, слаб, да, хром, зато обнимал жарче других.
Тогда я рассказал ей про жену. Сказал, что не бил ее, не обижал, даже похвалил после, но Андфридюр что-то ласкою не рассыпалась.
Сине-белая малаха смеялась так, что аж поперхнулась.
— Сегодня вечером я покажу тебе одно место. Спрячься там и жди, только не высовывайся. Может, и поймешь чего.
С трудом я дождался назначенного срока. Весь день я с нетерпением поглядывал на Уну, ждал, когда же она покажет место и все остальное.
Перед самым закатом Уна потянула меня за рукав и указала на крышу невысокого сарая.
— Вот сюда залезь и сиди, только тихо.
И собралась уходить.
— Ты куда?
— Сиди, жди. Скоро сам все поймешь.
Ждать пришлось недолго. Совсем скоро послышались шаги и голоса, женский и мужской. Парочка остановилась прямо за сараем. Уна и Полузубый? Эта женщина издевается надо мной?
Уна разостлала одеяло, скинула с себя одежду до последней тряпки. Полузубый, этот уродливый угрюмый старик, аж помолодел, улыбался во весь щербатый рот. Штаны на нем спереди уже трещали. И он снял плащ, рубахи, развернул обмотки, скинул и штаны. Оказалось, шрамы у него не только на морде, на теле также немало отметин. Вон взбугренная полоса, словно тупым копьем вскользь зацепило, вот белая линия — нож или меч.
Несмотря на его видимое желание, Полузубый не набросился на Уну сразу, а принялся гладить ее тело, сжимать и даже местами облизывать. А она раскраснелась, захихикала, как девчонка, и наслаждалась его ласками так, как ни одна моя женщина. Дошло у них дело до главного, но и там всё было непросто. И так они поворачивались, и эдак, закручивались и сплетались, что не сразу разобрать, где чья рука или нога.
Я трижды слил семя в дерн на крыше сарая, прежде чем они закончили, дождался, когда уйдут, и лишь потом вернулся в дом, который теперь делил с Плосконосым, Булочкой и Простодушным, полный тяжелых дум.