Страница 47 из 63
– Кассиан Дамианович! Мне кажется, вы все это говорите кому-то другому. Может быть, этому схоласту Троллейбусу. Но я! Что же мне – о шариках, о препарате молчать надо было?
– Это ты правильно сигнализировал. А вот почему ты Троллейбусом назвал… механизатора этого?.. Я теперь не смогу, буду все время думать. Знаешь, как тяжело… Побыл бы на моем месте. Один же за другим – так и отходят. Все туда, туда. К мушкам. А оттуда только дураки, мелочь… Ты первый с головой, кого мне удалось удержать около себя. За это и я не останусь в долгу. Хоть и колеблешься иногда. Флюктуируешь. Я вижу, все вижу… – Он уставился на Федора Ивановича глазами, полными муки. – Скажи лучше прямо: могу я еще опираться на тебя, сынок? Ведь борьба, борьба! Не подведешь старика? Я ж тебе так верю…
– Можете опираться больше, чем опирались всегда, – твердо отчеканил Федор Иванович и долго смотрел в глаза академика, выдерживая его исследующий душу взгляд.
Часть вторая
I
В начале января у Федора Ивановича был странный разговор по телефону с академиком Рядно. Кассиан Дамианович позвонил рано утром прямо из своей московской квартиры: ему внезапно пришла в голову хорошая думка:
– Слушай, Федя, ну что это у нас все война и война? Давай же вступим с ним в переговоры. Устроим на часок перемирие, а? Он работает над картошкой, так и мы ж над картошкой! А почему не вместе? Разве мы не для социализма? Ты подъедь к Троллейбусу, ты ж это умеешь – подъезжать…
– К схоласту? – спросил Федор Иванович, чуя в словах академика какую-то новую игру.
– Подожди-и, – нетерпеливо проныл Рядно. – Я тебе дело предлагаю. Слушай, поговори с ним, я знаю, он способен вести переговоры. Ему ж наверняка что-нибудь надо. Зарплаты ж у него нет…
– Так у нас ведь с вами программа…
– Ты не притворяйся, ты все уже понял. Программу делай, а тактику не забывай. Он должен клюнуть и клюнет. Пусть назовет свою цену, что ему надо. Нет человека, который не клюнет. Он будет ломаться, у него в руках сила, он владеет материалами, навезли ему из-за границы дружки. Попрятал… Пусть ломается, а ты меняй наживку, подбирай. Соглашайся на все, открой пар полностью. Ты чего молчишь? Дурачок, это ж не значит, что мы так все ему и дадим. Он сейчас сидит, во все стороны оглядывается, перепрятывает свое сокровище. Надо вывести его из этого состояния.
– Кассиан Дамианович, мы с вами действительно, хоть и в разных местах находимся… Я об этих материалах все время думаю.
– Так ты ж не думай, а делай! А батько будет думать.
– Лапу мы и так наложили. Все материалы у нас…
– Ой, сынок, не все. Ну что ты говоришь… Тьфу, мне даже не хочется слушать. Ревизию разве не ты делал? – Он опять противно, болезненно заныл: – Ну что, ну что ты в самом деле? Забыл?
– Не забыл. Помню.
– Вот то-то.
Они помолчали.
– Надевай сейчас мой полуперденчик… Извини, теперь он твой… И отправляйся к нему. Привет передай. Скажи: «Мой старик раскололся, поднимает белый флаг и выслал меня парламентером».
И Федор Иванович надел этот пахнущий бараном новый черный полуперденчик с толстым черным воротником и с красно-ржавым, как жареная капуста, дико-лохматым хутром, как академик называл мех подкладки, надел еще подаренную академиком черную курчавую ушанку и отправился к Стригалеву.
Иван Ильич был дома. Встретив его, сейчас же вернулся за свой стол и продолжил давно начатое дело – стал пересыпать картофельные семена из одного пакетика в другой и писать на пакетиках сложные формулы известного только ему шифра. Слушая новость, таращил время от времени глаза и наклонял лохматую голову.
– Я думаю, Федор Иванович, вы должны ему сказать, что я сказал вам, чтобы вы сказали ему… – тут он угрюмо усмехнулся, – чтобы вы сказали ему… Будто это я вас уполномочил так сказать, что меня нет дома, застать нельзя. Но что на самом-то деле эта сволочь Троллейбус сидел в своей хате и упаковывал какие-то клубни и семена. Без сомнения, для того, чтобы отправить их в надежное место.
Федор Иванович согласился с таким ответом.
– Будем сами делать первые ходы, – сказал он. – Так вернее.
И когда на следующее утро академик опять позвонил, старику так и было доложено: «Он сказал мне, чтобы я сказал вам…» – и так далее.
– Никуда он не пошлет их, сейчас мороз, – неуверенно проговорил Кассиан Дамианович после длительного раздумья.
– У нас ноль градусов, – заметил Федор Иванович. – Троллейбус перекладывал клубни паклей, целая гора лежала на полу. Если не далеко посылать, могут и не замерзнуть.
– Пыль, пыль он пускает! – в отчаянии закричал академик. Потом надолго умолк. Федор Иванович даже подумал, что Москва отключилась. Но нет, она не отключилась – размышляла. – Ты так считаешь? – проныл старик. – Л-ладно…
И повесил трубку. И ни слова на прощание. Ни одной шутки. Решил что-то важное для себя.
С тех пор – уже целых два месяца – он не давал о себе знать. И Федор Иванович забыл об этом разговоре. Чего ни в коем случае нельзя было допускать, потому что могущественные люди вот так произносят свое «л-ладно» не зря. И притом редко. И стараются при посторонних не допускать подобных неуправляемых движений, выдающих дурные намерения.
Уже шел март. Уже начались – одна за другой – яркие оттепели. Жизнь Федора Ивановича текла, как течет хроническая болезнь. В основном вся его работа была в учхозе: он вместе с Ходеряхиным и Красновым, с Еленой Владимировной и аспирантами раскладывал клубни по ящикам – для светового проращивания, набивал горшки землей, высевал в чашки Петри легкие, как чешуя, картофельные семена. При этом только у него одного в груди постоянно щекотало чувство риска, большой, опасной игры.
Он появлялся за спиной то одного, то другого из работающих, и его рука неожиданно протягивалась к ящику или к чашке Петри, похожей на дешевую стеклянную сахарницу с крышкой, и бесшумно вносила поправки. «Вот так будет лучше, вы не находите?» Шамковой среди них уже не было. Она перешла к Анне Богумиловне Побияхо, занималась вместе с нею злаками.
Появлялся Федор Иванович и около Елены Владимировны, она чувствовала его приближение и, чуть порозовев, наклонившись к своим горшкам, спрашивала иногда: «Придешь сегодня?» Они были уже на «ты», и Федор Иванович почти каждый день приходил к ней в гости. Бабушке было уже известно, что он жених.
Его удивляла одна вещь: Краснов всегда работал неподалеку от Елены Владимировны, в кружке бывших аспирантов Стригалева, и, похоже, был своим в их компании. «Чего это вы альпиниста от себя не отвадите? – спросил он как-то у Елены Владимировны. – Он же Касьянов соглядатай, он семена украл у Ивана Ильича». Лена отвечала, что не украл, а нашел в ящике стола, и что все это известно, и ничего страшного нет.
Было последнее воскресенье марта. В этот день Федор Иванович должен был идти к Елене Владимировне, к трем часам. В восемь утра он уже встал, побрился и выгладил электроутюгом свой новый костюм – темно-серый с мужественным фиолетовым оттенком. Купил он его по требованию Стригалева – чтобы все видели процветание нового зава проблемной лабораторией. Он собирался выйти из дому часа на три раньше – надо было прогуляться по парку, справиться с волнением. Он до сих пор еще не понимал некоторых особенностей в жизни Елены Владимировны. Но уже примирился с ними, временно подчинился. У некоторых людей с такого временного подчинения начинается страшный процесс охлаждения, и это хорошо знают мудрые старики.
В двенадцатом часу он медлительно облачился в новый костюм и сразу стал похож на строгого худощавого боксера, получившего несколько прямых ударов в лицо и собравшего всю свою волю для ответной атаки. Протянув руку к вешалке, где, выпятив наружу всю свою лохматую огненную душу, висел подарок академика – ставший уже любимым черный полуперденчик, Федор Иванович замер – он увидел за окном полковника Свешникова. Михаил Порфирьевич неторопливо, помахивая сложенной газеткой, шагал вдалеке, направляясь по косой тропинке в сильно подтаявшем снегу сюда, похоже, к крыльцу Федора Ивановича. Он был в черном пальто с черным каракулевым воротником, в черном каракулевом треухе и сапогах. Полковник не подозревал, что находится под наблюдением. Сложив полные губы трубкой, наклонив голову и чуть выкатив светло-серые с желтинкой глаза, напряженно следил за какой-то своей мыслью.