Дело двух Феликсов

– И кому же пришла эта блестящая мысль? – холодно полюбопытствовал Нестор Васильевич, вертя на пальце железное кольцо, что было у него обычно знаком глубокой задумчивости или сильного раздражения. – Кто, так сказать, этот гений и демиург?

Дзержинский отмахнулся: неважно, кто. Он и сам не в восторге от этой идеи. Но что же делать, если даже нарком просвещения Луначарский за Эрмитаж не вступился? Впрочем, удалось добиться некоторого смягчения: шедевры мастеров первой величины вроде Рембрандта, Рубенса или ван Дейка продавать не станут, в ход пойдут более скромные экспонаты.

Загорский на это только головой покачал. Опыт подсказывает ему, что аппетит приходит во время еды. Начнут с какого-нибудь Хогстратена и Джордана и закончат как раз-таки Рубенсом и Рафаэлем. Кстати сказать, а что случилось с Гохраном? Если ему память не изменяет, множество драгоценностей было продано оттуда на Запад в начале двадцатых. Может, оставить музеи в покое и снова заглянуть в Гохран?

– Во-первых, Гохран не бездонная бочка, чтобы в него все время заглядывать, – отвечал Дзержинский. – Во-вторых, учет там был слабый, и часть запаса просто разворовали. И, наконец, в начале двадцатых мы вбросили на рынок столько золота и драгоценностей, что цена на них существенно понизилась. А вот спрос на картины до сих пор велик.

Загорский хмуро кивнул. И когда же начнут продавать эти самые картины? Оказалось, что уже начали. Пока, разумеется, эта секрет, в него посвящены лишь несколько человек из высшего руководства.

– Кстати, прошу вас сохранять абсолютную тайну относительно того, что вы здесь услышите, – перебил сам себя Дзержинский.

Нестор Васильевич ничего на это не сказал, но спросил, так ли уж много денег получит государство за проданные шедевры? Несколько десятков, в крайнем случае – сотен миллионов. А нужны миллиарды. Так, может, и не трогать то, что потом ни за какие деньги не восстановишь?

Дзержинский усмехнулся: не все так просто, дорогой Нестор Васильевич. Дело тут не только в деньгах. Сначала экспонаты музеев предложат не просто миллионерам, но полезным людям. Например, нефтепромышленникам, через которых Советский Союз может выставить на рынок свою нефть, или политикам, которые помогут преодолеть торговое эмбарго.

– Иными словами, это просто взятка? – уточнил Нестор Васильевич.

Дзержинский поморщился: называйте это взяткой, если вам так больше нравится. Хотя, разумеется, и деньги за картины страна тоже получит. Но дело в том, что у многих шедевров есть бывшие собственники…

– То есть законные владельцы? – уточнил Загорский.

– Бывшие, – со значением повторил Феликс Эдмундович. – Их собственность национализирована и по закону принадлежит государству.

Тут уже поморщился Загорский. Насколько он помнит, национализация подразумевает выплату компенсаций. Когда и кому советское правительство выплачивало компенсации за отнятое имущество? Никогда и никому. Следственно, с точки зрения международного права все эти шедевры принадлежат бывшим собственникам, и никто не захочет их покупать, чтобы не нарваться на иск.

Дзержинский, не моргнув глазом, выслушал эту тираду и неожиданно согласился.

– Да, – сказал он, – есть такая опасность, и юристы уже думают, как ее обойти. Но, впрочем, это все не наше с вами дело.

– В чем же состоит наше дело? – осведомился гость.

И тут Дзержинский рассказал совершенно удивительную историю.

Оказывается, у советской власти есть конкуренты. Некие расторопные жулики уже взялись переправлять из России на Запад холсты старых мастеров. При этом, судя по всему, холсты они берут не из частных коллекций, а из собраний музеев. Это стало ясно, когда в связи с грядущими продажами взялись за инвентаризацию. Оказалось, что из запасников пропало немало полотен. Конечно, в большинстве это были картины не первого ряда, но, тем не менее, вполне востребованные на западном рынке.

Неловкость ситуации состояла в том, что нельзя было понять, входят ли пропавшие картины в число тех, которыми торгует само государство, или это самодеятельность жуликов. Во всех случаях они изымались неофициально, якобы по запросу Главнауки. Все дело было настолько секретным, что всех деталей не знал даже глава ОГПУ. Тем не менее, чтобы разъяснить вопрос, Дзержинский обратился к предсовнаркома Рыкову. Тот отослал его к Сталину. Сталин же сказал буквально следующее.

– Пусть товарищи из Главнауки занимаются своей наукой, а мы им мешать не станем.

Таким образом, он, Дзержинский, оказался в чрезвычайно деликатном положении. Возможно, утечка картин за границу инспирирована сверху и, пытаясь настичь похитителей, он настигнет совсем не того, кого ожидает. Например, выяснится, что к этому приложил руку большой друг СССР Арманд Хаммер.

Однако оставить воровство совсем без внимания невозможно. Во-первых, речь о национальном достоянии. Во-вторых, хищения по-настоящему крупные. И, наконец, музейные работники взбудоражены. Если ничего не предпринимать, вся история станет известна как у нас, так и за рубежом. Что прикажете делать в этих обстоятельствах?

– Не знаю, что вам посоветовать, – отвечал Нестор Васильевич несколько насмешливо, – но полагаю, что вы в моих советах не нуждаетесь и давно уже для себя все решили.

– И что же я решил? – спросил Дзержинский, улыбаясь почти так же насмешливо.

– Вы решили привлечь к делу частного детектива. Если вдруг он раскопает, что надо, вы в выигрыше. Если раскопает что-то не то, вы всегда сможете сослаться на его самодеятельность, а ОГПУ тут и вовсе ни при чем.

– Прекрасно. И что решили вы? – собеседник сверлил его пронзительным взглядом. Если бы на месте Загорского был кто-то другой, он, вероятно, впал бы в панику. Но Нестор Васильевич видел и не такие взгляды.

– На ваше счастье, Феликс Эдмундович, у меня во всей этой истории есть личный интерес. Один из ваших похитителей убил близкую мне женщину.

Дзержинский кивнул: да, они знают о гибели Лисицкой. Более того, они опасались, что после ее смерти Загорский возьмется за самостоятельное расследование. В этом случае контролировать его действия было бы гораздо труднее…

– Итак, вы хотите узнать, кто организует вывоз картин здесь и кто принимает их на Западе? – Нестор Васильевич смотрел на на собеседника, а куда-то в потолок.

Дзержинский кивнул. Все верно. И еще они рассчитывают, что выяснив что-то, Загорский не займется самодеятельностью, а сначала проинформирует их. Точнее, его, Дзержинского.

– Чего вы так боитесь? – спросил Загорский хмуро. – Что к воровству причастен ваш агент Арманд Хаммер, или что в нем замешаны высшие должностные лица СССР?

Дзержинский несколько секунд смотрел на него, не отводя взгляда.

– Как ни странно это прозвучит, но я боюсь всего, – отвечал он раздумчиво. – Дело в том, что могущество ОГПУ несколько преувеличено. Да, мы меч в руках партии, но мы не руки, и тем более, не голова. Решения, в конечном итоге, принимаем не мы.

– А кто? – спросил Загорский. – Коллективное собрание вождей, какое-нибудь Политбюро?

С минуту, наверное, Дзержинский молчал. Потом заговорил, редко цедя слова, словно взвешивая каждое на весах.

– Формально руководство в партии коллективное. Однако на горизонте вырастает фигура тирана, диктатора. Тиран этот будет следовать своим интересам, а коммунистическими идеями только прикрываться. Я предвижу большую кровь и большие битвы, в которых мое ведомство будет играть не последнюю роль.

– Могу я узнать имя тирана?

На этот раз железный Феликс молчал еще дольше.

– Этого я вам сказать не могу, – отвечал он наконец. – Все прояснится в ближайшие несколько лет. Конечно, ему будут сопротивляться другие члены ЦК, но тиран потому и тиран, что устоять против него невозможно. Тирания написана ему на роду, это его миссия, данная ему дьяволом, и он ее исполнит, что бы там ни было.

Нестор Васильевич посмотрел на Дзержинского с интересом: он верит в Бога?

– Когда-то я верил в Бога, теперь же верю лишь в революцию и в дьявола, – отвечал тот. – В конечном итоге на земле нет сил более влиятельных, чем эти две…