Страница 19 из 100
– Ох, уж мне эта интеллигенция на фронте, - притворно сокрушался Семен.- Экипировка на ней как на корове седло. И зачем только вас, Аким, в солдаты берут? Сидели бы дома да занимались своей алгеброй. А мы как-нибудь и без вас управились бы.
– Без алгебры не управишься. Слышишь, как она бьет?! - отвечал Аким, прислушиваясь к орудийной и минометной канонаде. - На этой войне, дорогой мой Семен, надо думать, и думать хорошей головой, думать с алгеброй, арифметикой, физикой.
...Аким прошел половину пути и остановился. Больше всего он боялся сейчас собачьего лая. Он знал, что, если не вытерпит хоть один пес, ему тотчас же ответят дружным лаем собаки во всех концах села, и тогда беды не миновать. Но село безмолвствовало, точно вымерло. Только сыч плакал на старой колокольне да в чьем-то хлеву жалобно блеяла коза.
Аким пошел дальше. Вот он уже перелез через знакомую изгородь, открыл калитку и, пройдя метров пять, оказался у крыльца белой хаты.
Осторожно постучал в дверь. Один раз, второй, третий. В коридоре послышались шаги. Ее шаги... Аким почувствовал это сразу, всем своим существом, каждой жилкой в теле... Шаги замерли, и потом раздался испуганный голос, от которого у него помутнело в голове и захватило дыхание. Он молчал.
– Кто там? - еще тревожнее спросили за дверью. И только тогда он решился:
– Это я, Наташа, Аким...
Она коротко вскрикнула за дверью.
– Это я, Аким, - повторил он и не узнал своего голоса. Щелкнула задвижка, и дверь распахнулась, как крыло большой серой птицы. Аким не двигался. Наташа подлетела к нему и повисла на его худой шее. Так он и внес ее в комнату. Его потрескавшиеся, жесткие губы касались ее волос. И так держал ее, пока мать Наташи, пораженная появлением Акима не меньше дочери, не зажгла лампы.
– Мама, мамочка!.. Милая! Это ж Аким!..
– Вижу, Наташенька, вижу!.. Боже ж ты мой, да чего ж я, старая, стою... Замерз, чай, родимый...
И старушка суетливо забегала по комнате.
Теперь Аким хорошо видел лицо своей Наташи. Оно было все таким же. Пожалуй, только чуть побледнев, отчего синие глаза казались еще больше, глубже и темней.
Наташа тоже глядела на Акима, на каждое пятнышко и на каждую новую морщинку на таком родном и близком лице. Он сидел перед ней худой и обросший густой колючей щетиной, забыв снять очки и свой драный малахай, из-под которого падали на потный высокий лоб длинные пряди русых полос. Как всегда бывает в таких случаях, они долго не находили, что сказать друг другу. Потом никак не могли заговорить о главном для обоих и спрашивали о всяких пустяках. Аким пристально следил за Наташей и видел, как все больше темнели eе глаза, а щеки наливались неровными пятнами румянца. Наташа, видимо, хотела о чем-то спросить, но не могла сразу решиться. Наконец румянец сошел с ее лица:
– Ты прости меня, но я... я хочу спросить тебя... Скажи, как ты сюда попал?
Аким понял ее.
– Меня отпустили, Наташа... всего на пять часов. Один час я уже провел в дороге. Осталось четыре. Там ждут меня товарищи...
Теперь она, счастливая, смотрела на него. Перед ней был Аким, такой, каким она его всегда знала и любила, - прямой и честный.
– Глупая, злая... Как я могла так подумать о тебе! Разве мой Аким способен на такое!.. Ведь ты разведчик, правда?
Аким молча и медленно кивнул головой.
– Не спрашивай меня больше об этом, Наташа. Ладно?
Она рассмеялась.
– Не бойся, родной. Наш отряд в ту ночь делал то же, что и вы.
– Откуда ты знаешь, что мы делали?
– Ну ладно, не будем об этом...
– Скажи, Наташа, в селе есть немцы?
– Нет, сейчас нет. Они боятся в селах... Ну, я пойду, помогу маме...
Наташа оставила его и вместе с матерью начала хлопотать у печки. Потом не вытерпела и подбежала снова. Пыталась стянуть с него сапоги, но в этом не было никакой необходимости: сапоги сами слетели, едва Аким тряхнул ногами. Девушка захохотала:
– Где ты достал такие броненосцы, Аким?
– А что, разве плохие?
– Нет, ничего, я так... - она улыбалась, тащила его за руку к столу, вся пылая.
– Потише, Наташа, могут услышать, - предупредила мать, приподнимая кончик занавески и посматривая на улицу. Наташа как-то сразу погрустнела, словно беззаботная юность, вернувшаяся вместе с Акимом и во власть которой она попала на минуту, испугавшись, ушла от нее.
Через некоторое время Аким уже сидел за столом, уминая за обе щеки кашу.
Наташа, глядя на него, вновь оживилась...
– Аким, а помнишь нашу избачиху?
– Шуру-то? Ну а как же!..
– Мы с ней вечно из-за книг ругались...
– Помню, конечно. А почему ты - об этом?..
– Не знаю...
– А ты помнишь, Наташа, пионерский лагерь?
– Еще бы!.. Пионервожатой у нас была Шура. Какая девушка! Сколько она рассказывала нам интересного, а сколько песен мы пропели с ней!.. Вот так и стоят передо мной - Шура, пионерский галстук... И все такое - наше...
– А где теперь Шура? - спросил Аким.
Губы Наташи покривились, дрогнули.
– В Германию угнали, на каторгу.
Аким обнял девушку и крепко прижал к своей груди.
– Не надо, Наташа. Не плачь, родная. Вернется Шура. И будут опять книги, и все будет...
Утирая слезы и глядя ему в лицо, Наташа попросила:
– Ты прости меня. Уж очень все обидно, больно... Я сейчас... Ведь я только ночью прихожу к маме, да и то не всегда.
– Что так? - удивился Аким.
– Фашисты на девушек облавы устраивают. В Германию увозят. Ты слышал песню "Раскинулись рельсы далеко..."?
– Конечно, слышал. У нас красноармейцы ее поют.
Аким увидел, как губы девушки опять дрогнули. Должно быть, ей стоило больших усилий, чтобы сдерживать себя и не расплакаться.
– Так что же?.. Всех девушек и ребят они угоняют? - Аким озабоченно посмотрел на Наташу.
– Нет, не всех. Есть еще лазейка, в которую ускользают наши ребята и девушки. Женятся и выходят замуж. Таких фашисты пока не увозят. Горе одно. Пятнадцатилетние женятся...
Аким насторожился. Об этой "лазейке" он не раз слышал в освобожденных селах. Уж нe хотела ли Наташа воспользоваться ею?
Но она отгадала его мысли:
– Ты, пожалуйста, не подумай, Аким, что я хочу заставить тебя остаться. Я ведь комсомолка, врагам не поддамся. Мне в лесу дела найдутся. Сейчас мы получили приказ побольше беспокоить фашистов... Ой, Аким, и несдобровать же им на нашей земле!..