Страница 12 из 14
Миновал он три избы села и свернул на аллею, ракитами обсаженную, что вела во двор усадьбы купца Брюхова. Везде на селе все уж спит, ночь и темь кругом, а тут все окна огнями горят, будто праздник какой. По-барски живет Агап Силантьич.
Чего же паренек в лесу замешкался? А простое дело, нету его проще. Как шаркнула с полянки, неведомо почему, лядащая Сивка да бросился за ней со всех ног Софрон, мальчуган так перепугался, крича: «Тпру, стой, стой!» Пробежал он саженей десять по дороге да и ахнул:
– Атопор-от?!
Топор у пенька от елочки остался. Вернулся паренек назад на полянку по следам, что остались на снегу от дровней, и прямо к месту, где рубили елку. Без Софрона-то здесь совсем не то, будто помертвело все сразу, жутко и на сердце щекочет. Темная чаща кругом обступила и топорщится на полянку, вот-вот, помилуй Бог, что привидится парню. Жмурит он глаза, а сам, будто нехотя, все-таки оглядывается.
– И-их, Господи! Вон чтой-то видать темное середь снега на опушке, а вон и еще… Собаки! И с красными глазами.
Взял мальчуган топор да бежать, а собаки за ним запрыгали, две большущие, а вона и третья, махонькая.
– Волки, волки! – задохнулся паренек и взвыл благим матом, волосы будто дыбом шапку подняли, и искры в глазах засияли.
Пробежал он до кустов – оглянулся, волки саженях уж в пяти от него, и в кучке. Бросился парень к дереву, прислонился к стволу спиной и замахал зря топором.
– Матка, матка! – завыл мальчуган.
Волки тоже стали середь поляны, как раз у срубленной елки. Один сел, а махонький волчонок ближе подскочил, вот сейчас вблизь к Федюку прыгнет.
«Лезь на дерево, полезай… Живо!» – приказал будто кто-то Федюку на ухо. Бросил паренек топор и, не учиться стать, в один миг на сажень от земли на сучке уж сидит.
И пора была… Махнул в два прыжка к парню самый большущий волк… и взвился у дерева на дыбки… Глазища, что два огня полыхают, зубы белые блестят, длинный язык на сторону, и пар от него дымком вьется… Положил лапы передние серый зубоскал на ствол и щелкает зубами…
Мальчуган смотрит – и ни жив ни мертв. Руки трясутся, в голове полыхает будто полымя и мысли путает, на душе захолонуло все, будто нету ее. Но все ж таки с грехом пополам полез парень еще выше и чуть не до самой верхушки высокой ели добрался по сучкам.
Только шибко плачет да зовет:
– Матка, матка!.. Господи Батюшка! Угодник чудотворец Микол ай Андреянович!
Со страху угодника святого с целовальником спутал бедняга.
Волк сел под деревом и глядит вверх, другой подскочил ближе и тоже сел. Волчонок прыгает кругом них, балуется и заигрывает, кидается на них и, шлепаясь, катается по снегу.
– Дядя Софрон! Софрон! – прокричал и раз и два мальчуган, но нету мужика.
Прошло много времени… Федюк умостился верхом на толстом суке, обхватил ногами ствол, обнял его и ручонками и сидит, плачется тихонько, молится, мамку зовет, угодников Божьих поминает. А волки, отойдя мало, легли на полянке, будто стерегут парня, когда слезет. Понемногу стало легче парню, отлегло малость от души! Ведь волки на дерева не лазают. То не медведь. А вернется Софрон, они живо уберутся.
– Дядя Софрон, а дядя Софрон! – прокричал опять Федюк на весь лес.
Но тихо все.
Час уже десятый был, когда доложил Брюхову приказчик, что Софрон елку детям привез и за труд просит. Приказали елку внести в кухню, чтобы просохла живее, а к Софрону вышел в переднюю сам купец Агап Силантьич, мужчина высокий, плотный и уж малость животом стал вперед подаваться с беспечного житья. Широкое и чистое лицо, круглая русая борода обросла, глаза добрые и голос ласковый; только будто кислота у него какая в глазах веки вечные. Так чудно глядит, что кажется тебе, будто ты обронил что, а он поднял, да не сказывается.
– Ну, здравствуй, – говорит Агап Силантьич, – на вот, получай за свой алтынный товар полтину серебра.
Кланяется Софрон, жмется, ухмыляется.
– Не в товаре тут, ваше степенство, а коли бы накрыли меня свои мужички?..
– Ну, отстегали бы.
– То-то…
– Не впервой, кожа-то, я чай, уж обтерпелась, привыкла. Ну, да что ж… За то вот получай.
– Прибавить бы надо… на чаек… Мороз эв-вона какой, снег опять… иззябся…
– Вестимо, мороз и снег, на то зима.
Взял Софрон деньги мелочью и хотел было еще пятак выклянчить у купца, но тот только сказал: «Ладно, ладно…» И видать было сразу, что ты его тут хоть обухом бей – ничего больше не вышибешь.
– А будут коли спрашивать, откуда елочка, я этим сутягам подлецам прямо говорить буду назло: «Из вашего, мол, лесу, общественного. А кто рубил да предоставил мне? На, мол, вот!» – И Агап Силантьич показал Софрону шиш.
Сердит был Брюхов на все село за то, что мужики смеют с ним в суде тягаться, а не повинуются, как барину бы.
Вышел Софрон от купца и, сев на пустые дровни, выехал из усадьбы. Провозился он да промешкал у Брюхова немало. Федюк небось уж дома давно. Шажком миновал мужик овраг и мост, а там и всю деревнишку. Как почуяла Сивка двор, сама рысцой взяла. Подъехал Софрон к избе Авдотьиной и крикнул:
– Федюша! Ай, Федюша! На-для?
Но тихо все… Не отзывается мальчуган, знать, еще нету.
– Чудно! Чего ж это он? Неужто в лесу застрял? Волки, что ль, съели? – смеется Софрон. – Были бы волки, так и я бы видал их. А вот Сивка-то шаркнула не от волков ли?! Тоды дрянь дело!..
Распряг Софрон Сивку, поставил во двор, дровни стащил тоже на место, хомут с дугой внес в избу.
«Не спит ли уж?» – подумал мужик, озираясь середь темноты.
– Эй, Федюша, ты тут, что ль?.. Нету… Чудно!
Постоял, постоял Софрон и вышел тихо из избы, почесываясь. Надо ведь идти туда, в лес. Вот оказия, отхватывай опять по морозу две версты, да назад две, да ночью, когда люди спят себе.
Прошел мужик деревню, вот и овраг опять.
Авось, думает, встретится ему паренек.
Ни души на улице, и Федюка нет. Вот и село все прошел. Нету тоже… Ничего не поделаешь, надо в лес.
– Чудно! Право слово, чудно! Застрял!..
Поравнялся Софрон с кабаком, там все еще свет. Не ложился еще Миколай Андреяныч.
– Небось деньги считает.
Хотел было мужик мимо кабака пройти по дороге, да ноги пристают, знобит. Умаялся, что ли? Аль мороз горазд не в меру…
– Недужится как-то, ей-ей! Кто его знает, что такое?.. Вот и нутро подводит, ей-богу!.. Выпить надо, выпьешь – пройдет… непременно… вот те Христос!.. Как рукой сымет! – говорит Софрон. – На минуту всего, один шкалик – и готово! Живо до лесу добегу. Эй, Миколай Андреянович, можно, что ли? – стучит уж мужик в окошко.
– Кто тут? – крикнул тот изнутри, заслоняя собой свет в окне.
– Я, Софрон! И деньги есть, вот те Христос, – полтина, вот те Христос, сейчас издохнуть, Брюхов дал на чай.
Застучал засов, отворилась дверь, и рослый мужик молча впустил Софрона и опять заперся.
Выпил Софрон стаканчик… Миколай Андреянович ни слова не говорит, прибирает горницу и не гонит. Выпил мужик еще стаканчик, мурашки побежали по телу и светлее будто стало вдруг в кабаке.
– Идти бы надоть, да уж славно больно тут!.. Еще один выпью и пойду. Вот ведь оказия. И чего он это застрял?..
Выпил Софрон третий стаканчик и совсем удивительно стало… Только язык во рту завязать зачал.
– Ахтительно! С морозу в тепло… Расправляет это всего тоись… косточки-то разминаются… ключевая-то… Миколая Андреяновича! – еле-еле вертит языком Софрон. – Душа ты человек, Миколай… Миколаевич… Андреянович… люблю я тебя… Вот… – стучит он кулаком по столу. – Вот я что!.. Я ничего, убей ты меня, Мати Божья, Миколай Андреянович. А ты, ты совсем… ты вот что… Подь ко мне, слышь-ка, Миколай Андреянович, а Миколай… Люблю… И коего я эвто лешего… Где еще пятак?.. Мик… Еще… Давай… Душа ты, душа… Давай, дьявол, еще… Миколашка, черт… Че-о-орт!
Но с четвертого стаканчика у Софрона дух вышибло… Повис он на лавке и заклевал носом, а там бултыхнулся на пол и замычал не по-человечьи.