Страница 10 из 24
Потом он подошёл к сохранившемуся дому по соседству и постучал в дверь. На его стук открылось окно наверху, и недовольный голос спросил:
– Кого там нелёгкая принесла? Не ведаешь что ли – карантин в городе?! Никого не принимаем!
– Василий, ты не узнаешь меня? – прокричал, задрав голову судовладелец.
– Гешов? Ты живой? Я думал, что погиб!
– Я был в плавании, потом карантин. Василий, ты не знаешь, где моя семья, что с Ефросиньей?
– Ефросинья? Так все умерли! Весь дом вымер! А потом сгорел! – Богдан видел своего собеседника, почувствовал паузу в его речи перед последней фразой и разглядел, как забегали его глаза.
– Вы сожгли мой дом? – прямо спросил он соседа.
– Что ты?! Как мы могли! Он сгорел сам! Но там все умерли, все! Оттуда долго не раздавалось ни звука! Сам понимаешь, чума!
– Ты, Василий? Как же так, ты был гостем на моей свадьбе?
– Что ты знаешь? Ты не видел чумы! Не понимаешь ужаса смерти, которая может взять любого и даже тебя! Уйди! – и окно захлопнулось.
Горечь подтупила к горлу Богдана. Он упал на колени, просто захлёбываясь желчью, его рвало на покрытые копотью камни улицы.
Гешов бродил по городу до ночи. За конём он нисколько не следил, и чудо, что тот увязался за хозяином. Наконец, уже в полной темноте, которую разгоняли редкие фонари, он постучался в дверь епископа Автонома. Иерарх жил в небольшом доме, не демонстрируя своё положение. Богдана здесь хорошо знали, тот всегда жертвовал средства на церковные нужды и не раз бывал у иерарха.
Дверь открылась, служитель посмотрел на него и молча отвёл к епископу, будто его давно ждали. Автоном кивнул ему на стул около своего стола в кабинете, закончил что-то писать, перекрестился на иконы и устало спросил:
– Давно вернулся?
– Сегодня из карантина вышел, Владыка.
– Что пришёл?
– Покаяться хочу!
– В чём? – искренне удивился Автоном.
– Это я чуму в город привёл, Владыка! – Богдан хотел выкрикнуть это, но вышел только сдавленный всхлип.
– Что? – Автоном посуровел и напрягся, – Как ты?
– Я! Точно знаю! В карантинном доме все говорят, что заразу притащил турок, который краденые драгоценности Трапезундского паши под видом женских вещей для Замойских в Могилёв вёз. Я привёз турка из Трапезунда. Он как раз тканями, да вещами торговал, только вот подозрителен турок был – деньгами сорил, да и Ефросинье он как раз серьги подарил. Я его тайно провёл в город без карантина и досмотра и передал его Симону Сапогу, чтобы тот его в Могилёв доставил.
– Того самого турка? – епископ неверяще покачал головой.
– Точно. Да и слуги его ещё в Трапезунде заболели. Я виноват, больше некому.
– Ох, беда! – владыка встал из-за стола и заходил по комнате, – Как же ты, Богдан?
– Деньги мне глаза застили, Владыка! Мне всегда везло…
– Деньги… Вот мог бы и догадаться, что ты слишком азартен, мальчик…
– Владыка, а моя семья? Может, кто уцелел? Сестра должна была спрятаться в моём доме…
– Хотел бы я дать тебе надежду, но… В городе никого из твоих в живых нет точно, а за город кордоны не выпускали. Трупы закапывали без опознания, часть сожгли, иногда вместе с домами. Если не твои капитаны вывезли…
– Нет, Владыка… Наказывает меня Бог…
– Сын мой, пути Господни неисповедимы. Чего ты хочешь? Зачем ты пришёл именно ко мне? Хотел бы точно узнать про семью, или чтобы наказали тебя, пошёл бы к коменданту…
– Не знаю, Владыка. Что делать не знаю. Руки на себя наложить? Всё сам погубил. Жена, сын, сестра, дети её… Город, люди – столько людей! И я в этом всём виновен! – голос его повышался, и последние слова он прокричал.
– Руки наложить! Да как у тебя язык повернулся такое сказать! – епископ даже зарычал, но сразу же пришёл в себя, – Нет, сын мой – испытания сии даны тебе, дабы научить тебя, направить тебя… Ох, тяжело-то как! Давай-ка, сын мой, помолимся.
Они встали на колени перед иконостасом и молились. Молились долго, истово. Потом без конца говорили. Утро застало за беседой.
– Ох, сын мой, что же нам с тобой делать-то? – вздохнул епископ.
– Я не знаю, Владыка. Пойду, наверное, к коменданту, сдамся. Пусть казнят, есть за что.
– Нет. – твёрдо сказал Автоном, – Не пойдёшь. За свою вину ты муками совести платишь и платить будешь! Казнить тебя, только страдания твои облегчать! А это и есть наказание твоё! Моё слово такое!
– А куда же мне идти?
– В монастырь? Нет, слишком ты для обители дерзкий. Уезжай, Богдан.
– Куда, Владыка? Обратно в Турцию?
– Нет. Просто подальше, где у тебя друзей-знакомцев нет. Начни всё заново и попробуй не повторить своих ошибок, сын мой!
– Можно, Владыка, последнюю просьбу?
Автоном недоумённо поднял брови.
– Не за себя прошу, Владыка! Я хочу своё имущество пустить на помощь пострадавшим от чумы! Моя вина́! Деньги эти прокля́тые, что мне всю жизнь изуродовали! Прошу церковь взять всё под опеку.
– Богоугодное это дело, Богдан!
– Но это ещё всё, Владыка. У меня брат названный есть, зять мой – Ивайло Попов. Пропал он без вести, но верю, что он вернётся. Не может он не вернуться. Он такой!
– И что же ты хочешь?
– Не могу я оставить Ивайло без всего. Вернётся он, дома нет, родных нет… Сохраните для него десятину, прошу!
– Благословляю тебя, сын мой!
Глава 3
Мы хоронили Олица. Одного из лучших русских администраторов, отличного военачальника, прекрасного человека и моего друга. Пусть и не очень близкого, но всё-таки друга. Я не успел достойно его наградить за успехи в Прибалтике, где он превратил эти немецкие земли в нормальные российские губернии. Спешили, всё потом, казалось, что время ещё есть, а его-то не было…
Пора бы привыкнуть лишаться друзей и соратников, но сердце не хочет смиряться с потерями. Горько. Сколько ещё мог бы сделать Пётр Иванович! После его смерти я получил целую пачку черновиков его проектов по устроению торговли, поселений и землепашества в Прибалтийских и Причерноморских землях. Он думал, думал всё время о благополучии вверенных ему территорий, но не успел свести всё в официальный доклад.
Целый набор идей, которые могли пригодиться и наместникам южных наместничеств, и Земельному, Земледельческому и Горному приказам – где ставить новые города и сёла, на какие технологии обращать внимание, какие минералы искать. Умница был генерал-аншеф Олиц, вот и немец по рождению, а русский без малейших сомнений, только о России и думал!
На его смерть Державин написал оду, но она мне не понравилась – сухая и тяжёлая вышла, а вот поэма, которую создал уже немолодой капитан Махмудов, служивший под началом Петра Ивановича только в Чёрном Городе, присланная мне адмиралом Сенявиным, просто меня потрясла.
В общем, на траурной церемонии свою «Оду на смерть генерала Олица» читал именно Махмудов, его специально привезли в Петербург. Он оказался действительно талантливым поэтом, но исключительно стеснительным. И только лишь неожиданная смерть столь яркого человека, как Пётр Иванович, заставила тихого капитана, служившего в гарнизоне Чёрного Города, открыть окружающим свои стихи.
Я его обласкал, назвал новым русским пиитом и оказал невозможную, с его точки зрения, честь – читать своё творение перед великим множеством слушателей. У Державина появился соперник.
Собственных детей у Олица не было, но был приёмный сын Юрий – отпрыск его боевого товарища премьер-майора Монастырёва, погибшего в войне с турками. Юноша учился в Инженерном корпусе, причём числился среди лучших воспитанников. Я пригласил его к себе, мне хотелось хоть как-то почтить память столь талантливого человека, как его приёмный отец, если уж я не успел отблагодарить его живого.
Молодой человек был крупным, высоким, с могучими плечами, очень рассудительным и спокойным. Он был сильно огорчён смертью названного отца и вначале нашей беседы почти не говорил, и явно еле сдерживал слёзы. Олиц и его жена очень любили юношу, а он почти не помнил настоящих родителей, хоть и чтил их память. Хотя и не специально, но я всё-таки заставил Юрия заплакать, когда даровал ему право носить фамилию Монастырёв-Олицин, дабы род столь славного человека не угас.