Любовь Лафайета

— Вы всё время молчите, маркиз. Видно, вам у нас скучно?

— Вовсе нет, сударыня, совсем наоборот! — встрепенулся он. — Просто мне в голову не приходят мысли, достойные того, чтобы высказать их вслух.

Юноша отвечал, не смущаясь, и смотрел ей прямо в глаза.

— Возможно, вы чрезмерно строги к себе? Во всяком случае, достоинства мыслей трудно оценить, пока их не произнесли или не поверили бумаге. Не пишете ли вы?

— Я? О нет. Боюсь, я не имею к этому способностей. В коллеже дю Плесси учитель риторики поставил мне «посредственно».

— И что же было темой вашего упражнения? — заинтересовалась Адриенна.

— «Превосходный скакун». Я написал, что идеальный скакун сбросит седока при одном лишь виде хлыста в его руке.

Теперь уже обе девочки посмотрели на гостя с интересом.

— Верьте ему, племянница, — вмешался Ноайль, присев на стул рядом с Луизой. — Лафайет превосходно укрощает лошадей. Однако с учителями у него это получается хуже, хотя он, подобно Катону, постоянно с ними спорит.

— Я бы желал походить на сего достойного мужа во многом другом, — серьёзно отозвался маркиз.

— Вот как? — Госпожа д’Айен отложила пяльцы. Разговор начинал занимать её. — О чём же вы мечтаете?

— О славе.

Девочки переглянулись; Лафайет заметил это и слегка покраснел.

— О славе заслуженной, в том смысле, в каком её понимали древние, — пояснил он. — Своим титулом я обязан подвигам одного из моих предков; отсветы его славы падают и на меня, но я не хочу славы отражённой. Я хочу сам облагородить своё имя каким-нибудь… подвигом — слишком громкое слово… Выдающимся и замечательным поступком во благо других людей.

Он говорил, всё больше воодушевляясь. Адриенна не сводила с него глаз.

— Когда мне было восемь лет, в наших краях завелось чудовище…

— Чудовище?!

— Так его называли крестьяне. Это была какая-то гиена гигантских размеров, с черной полосой по хребту; она загрызла двух коровниц и пастуха, не говоря уже про овец, и люди опасались покидать свои посёлки. Епископ Мандский уверял в своих проповедях, что это чудище послано на землю в наказание за наши грехи. Король прислал отряд драгун, чтобы поймать или убить его; самые опытные охотники пытались напасть на его след. По вечерам я уходил из замка в лес, тайно надеясь встретить эту гиену и избавить от неё свои владения. Однажды я провёл в лесу целую ночь…

Дамы ахнули разом.

— Ваша матушка, должно быть, не находила себе места от тревоги, — укоризненно произнесла госпожа д’Айен.

— Матушка жила тогда в Париже… А моя бабушка и тётушки никогда не стесняли моей свободы. К тому же у меня была небольшая армия из крестьянских детей, которые стали мне верными товарищами…

— И что же гиена? — перебил Ноайль.

— Её подстрелил господин де Ботерн, королевский аркебузир, — неохотно признался Лафайет.

— И это вправду было чудовище?

— Раза в три больше обычного волка.

— Какой ужас! — воскликнула Луиза. — Ах, я бы умерла от страха, если бы только увидела эту гиену! А самой искать встречи с ней — ну уж нет!

— Вам нет необходимости подвергать себя опасности, для этого есть мы — мужчины! — снисходительно ответил ей Ноайль, стараясь вновь завладеть её вниманием.

— Иные женщины не уступают в храбрости мужчинам, — с горячностью возразила ему Адриенна. — Амазонки, например, презирали опасность и ничего не боялись!

— Я так не думаю, дорогая, это было бы неразумно, — повернулась к ней госпожа д’Айен. Её слегка беспокоила запальчивость дочери, склонной давать слишком большую волю воображению. — Наверняка были вещи, которых амазонки боялись и старались их избегать.

— Они боялись любви, — сказал Лафайет.

Все снова посмотрели на него; Ноайль с Луизой рассмеялись, и на щеках маркиза, подёрнутых лёгким пушком, вспыхнул румянец. Госпожа д’Айен посмотрела на старшую дочь с укором.

— Они боялись, что любовь сделает их слабыми, — тотчас продолжил Лафайет, и Луиза опустила глаза под его упорным взглядом. — Но любовь, напротив, делает женщин сильнее, я это знаю. Правда, не всем продлевает жизнь…

Голос его дрогнул, взгляд затуманился; он вскочил с пуфа и подошёл к окну, встав спиной к остальным и делая вид, будто рассматривает что-то во дворе.

Адриенна подалась вперёд в своем кресле; её васильковые глаза под густыми чёрными бровями стали ещё больше; луч солнца, заглянувший в комнату, пронизал её пышные, мелко вьющиеся волосы, и они нимбом засветились над головой. В этот момент Лафайет уже овладел собой и отвернулся от окна. Их взгляды встретились. Он улыбнулся, и Адриенна ответила ему такой же искренней улыбкой. Госпожа д’Айен посмотрела на них, потом на своего кузена вдвое моложе её, плотнее придвинувшегося к племяннице, и вздохнула. Браки заключаются на небесах, а устраиваются на земле, но как узнать, согласуются ли помыслы людей с Божественным промыслом…

2

Толпа водоворотом закручивалась вокруг статуи Людовика Возлюбленного, словно скакавшего по головам. В сгустившемся вечернем воздухе сильнее ощущались запахи жареного мяса, пряной колбасы и горячего хлеба; народ давился из-за них возле буфетов, и четыре десятка городских дружинников с трудом оттесняли желающих набить брюхо на дармовщинку. Возле бочек с вином тоже было не протолкнуться, а люди всё прибывали и прибывали. Голоса звучали громче и развязнее, то здесь, то там нестройно затягивали песни.

Набережную запрудили фиакры и кареты; состоятельным пассажирам приходилось выбираться из них и идти пешком. На берегу реки, у края площади Людовика XV, установили декорацию — Храм Гименея, нарисованный на холсте меж двух деревянных колонн, раскрашенных под мрамор; именно отсюда будут запускать шутихи под руководством самого Руджиери. В городской казне наскребли денег только на это да на балаганы, поставленные вдоль «бульваров» (за ширмой этого красивого слова скрывались немощёные просёлки на месте снесённой городской стены). Что ж, Париж не в состояний тратить на увеселения такие безумные деньги, как Версаль, но надо же отпраздновать бракосочетание дофина!

Карета Сегюров остановилась в конце улицы Сен-Флорантен, на углу сада Тюильри: дальше было не проехать. При виде толпы гувернёр нахмурился и принял озабоченный вид, однако его воспитанники, семнадцатилетний Филипп и четырнадцатилетний Жозеф, предвкушали веселье. Два лакея шли впереди, прокладывая дорогу, но против улицы Руаяль гувернёр велел всем остановиться: разумнее остаться здесь, ровно посередине, тем более что на фейерверк лучше смотреть издали.

На крыльце особняка, обращенного фасадом к площади, стояли дамы, которым не хватило места на балконах и возле окон; они негромко переговаривались, кутаясь в шали: хотя день 30 мая 1770 года выдался жарким, послезакатный сумрак принёс с собой прохладу. От крепкого запаха духов у Филиппа слегка кружилась голова; он украдкой рассматривал дам, боясь показаться нахалом, и с досадой понял, что среди них нет ни одной знакомой.

Слева темнели кроны деревьев в саду Тюильри, отделённом от площади стеной и рвом с каменной балюстрадой. Справа тёмная клоака шоссе, проложенного меж Елисейских Полей, извергала из себя подозрительную публику: вызывающе одетых женщин и недоброго вида мужчин, скрывавших нижнюю часть лица под платком.

Ровный гул голосов взорвался воплями радости, когда в небо с шипением взвились первые шутихи, рассыпавшись тучей искр. За ними последовали ещё и ещё: светящиеся пучки, вертящиеся огненные кольца, жужжащие спирали… Каждый залп приветствовали одобрительными криками и рукоплесканиями, дети визжали от восторга, самых маленьких отцы сажали себе на шею, чтобы им было лучше видно, какая-то старушка в чепце простодушно ахала, показывая на небо пальцем. Филипп тоже, не отрываясь, смотрел на эту огненную феерию, отражавшуюся в тёмных водах Сены, а Жозеф вместе со всеми кричал: «Ура!»

Финальный букет выпустили слишком рано, он смешался с предыдущими ракетами; ошмётки шутих упали прямо на «Храм Гименея», который мгновенно вспыхнул. В толпе послышались смех, улюлюканье, возгласы разочарования. Часть зевак ещё пялилась на догорающую декорацию, а большинство уже потянулось на улицу Руаяль, чтобы поскорее добраться до балаганов. Им навстречу пробирались две пожарные кареты, которые провожали насмешливыми замечаниями.