Любовь Лафайета

Маршал медленно подошёл к окну и замер, заложив руки за спину.

— Сколько вам лет? — спросил он, не оборачиваясь.

— Восемнадцать, — ответил Жильбер.

Скрипнул паркет: теперь маршал смотрел ему прямо в глаза.

— Европейская политика — вещь очень тонкая, молодой человек. Вопросы войны и мира решает король, но я не думаю, что современное состояние финансов и положение в стране располагают к тому, чтобы вступить в открытое противостояние со столь мощным противником.

— Ваша светлость, речь вовсе не об открытом противостоянии. Я лишь прошу вас уведомить короля о том, что подданные его величества, известного своей приверженностью к справедливости, по собственному желанию примкнут к борцам за свободу, предоставив ему распоряжаться плодами их побед по своему усмотрению. Ибо я не сомневаюсь, что победа будет на стороне свободы! — пылко закончил Лафайет.

Маршал не торопясь обогнул стол, давая себе время на раздумье, и уселся в кресло. Он смотрел на Лафайета снизу вверх, но при этом, казалось, видел его насквозь.

— Ваш дядя погиб у меня на глазах во время Итальянской кампании, я присутствовал при кончине вашего отца после сражения при Миндене и не хочу способствовать гибели единственного уцелевшего отпрыска этого славного рода, — твёрдо произнёс де Бройль.

— Когда мой отец шёл в свой последний бой, он ещё не знал, что у него есть сын. И тем не менее это не помешало ему исполнить свой долг, — с жаром возразил ему Лафайет. — Моя жена беременна. Даст Бог, в скором времени у меня родится сын. Я буду знать, что род мой не угаснет, а потому с ещё большей радостью пойду сражаться за своего короля — и отомщу за отца.

Маршал снова встал, подошёл к Жильберу и положил обе руки ему на плечи.

— Мальчик мой, увидел ли ты свет? — неожиданно спросил он.

Стены комнаты были обиты чёрным сукном; в свете тусклого фонаря, стоявшего на полу, едва можно было различить изображения песочных часов, петуха и косы на одной из стен. Поверх белела надпись мелом: «Бдительность и упорство». У стены с надписью МЕСТЬ стоял простой стол, а на нём — череп и кости, хлеб, кувшин воды, бокал и две горки крупного порошка — жёлтого и белого. Присмотревшись, Лафайет понял, что это сера и соль. Его раздели до рубашки, закатали правую штанину, обнажив колено, смяли задник левого башмака и снова надели на ногу, после чего усадили на табурет перед столом и оставили одного в темноте.

Это был «кабинет размышлений». Через час за ним придут и отведут в храм, где он наконец-то увидит свет и вступит в ряды вольных каменщиков. Сейчас же он должен найти для себя ответ на три вопроса: каковы обязанности человека перед Богом, перед себе подобными и перед самим собой?

Просто поразительно, насколько мы слепы! Вернее, почти все… Человек видит лишь то, к чему привык, что ему понятно или что он хочет видеть. Он словно лошадь в шорах, понукаемая собственными страстями, засупоненная предрассудками… Но достаточно одной яркой вспышки, чтобы весь привычный мир рассеялся, точно мираж, и ошеломлённому взору открылась совершенно иная картина. Для Лафайета таким толчком стал памятный ужин восьмого августа: тогда он увидел цель, а сегодня, возможно, встанет на путь, ведущий к ней. Сегодня он вступит в братство, сделавшее своими идеалами равенство и свободу. Свобода духа и мысли — те крылья, которые позволят воспарить над низменными потребностями, возносясь к горнему свету мудрости, а братская любовь в конце концов восторжествует над раздорами, и мир тогда не будет знать ни границ, возведённых из ненависти к инородцам, ни пропастей неравенства.

Об этом и многом другом с ним говорил тогда де Бройль. Подумать только: маршал оказался великим мастером масонской ложи Святого Иоанна истинной Добродетели, в которой состояли офицеры королевского Мецского полка! Интересно, знал ли об этом папа?.. Жильбер целый месяц готовился к посвящению, читая в уединении тайно напечатанные книги о Храме Соломоновом, смерти Хирама и целях вольных каменщиков. Сегодня он станет одним из них…

Дверь у него за спиной открылась. Незнакомый голос вопросил:

— Чувствуешь ли в себе призвание?

— Да, — громко ответил Лафайет.

Два человека подошли к нему, завязали глаза, подняли, взяли под руки и повели. Левый башмак так и норовил свалиться с ноги, и Лафайету было от этого неловко. Потом они остановились. Раздался троекратный стук, и чей-то голос спросил через дверь, кто стучит. Человек, стоявший справа от Жильбера, ответил, что маркиз де Лафайет, капитан полка Ноайля, восемнадцати лет, просит принять его в вольные каменщики. «Составил ли он своё завещание?» — спросил голос. Человек справа сжал ему локоть, и Лафайет ответил, что видит своё призвание в том, чтобы поклоняться Высшему существу, служить своему отечеству, любить ближнего, помогать обездоленным и быть честным человеком. «Впустите его!» — произнёс голос.

Лафайет почувствовал, что находится в большом помещении, где много людей. «Поводыри» снова взяли его под руки. Сделав круг по комнате, они остановились, и Лафайету дали выпить «чашу горечи», а затем пошли дальше; во время третьего круга рядом с ним вдруг жарко вспыхнул невидимый огонь, и Жильбер вздрогнул от неожиданности. Наконец его остановили и велели сделать три шага вперёд.

— Чувствуешь ли ты в себе призвание? — услышал он уже знакомый голос, только теперь прямо перед собой.

— Да.

— Дайте ему узреть свет, он долго был лишён его.

С Лафайета сняли повязку, и он увидел, что стоит напротив кресла, в котором сидит маршал де Бройль в голубой шейной ленте в форме треугольника, в белом фартуке с изображением храма и с молотком в руке. Вдоль стен выстроились в круг люди с обнажёнными шпагами в руках, а сам он стоит на рисунке пирамиды, по обе стороны от которой начертаны, также мелом, буквы J и В. По концам пирамиды стояли три высоких факела; верно, мимо них его и водили.

Сделав ещё три шага вперёд, как его учили, Лафайет приблизился к креслу венерабля, перед которым стоял низкий табурет.

— Ты вступаешь в досточтимый орден, который значительнее, нежели ты думаешь, — услышал он ещё один знакомый голос и с удивлением узнал Покатигорошка. — В нём нет ничего против закона, против религии, против государства, против короля или против нравов.

Лафайет встал правым коленом на табурет, держа левую ногу на весу.

— Обещаешь ли ты никому и никогда не открывать тайну франкмасонов и масонства? — вопросил де Бройль.

Лафайет обещал. Ему обнажили левую грудь и дали в левую руку циркуль, который он приставил к соску, правую же положил на Евангелие, чтобы принести клятву:

— Повязка предрассудков спала с моих глаз: я убедился, что лишь в этом святилище я обрету добродетель в беседах с венераблем и наблюдая пример досточтимых братьев. Клянусь, во имя Верховного Строителя всех миров, никогда и никому не открывать без приказания от ордена тайны знаков, прикосновений, слов доктрины и обычаев франкмасонства и хранить о них вечное молчание, обещаю и клянусь ни в чём не изменять ему ни пером, ни знаком, ни телодвижением и никогда не разглашать того, что мне теперь уже известно и что может быть вверено впоследствии. Если я не сдержу этой клятвы, да сожгут и испепелят мне уста раскалённым железом, да отсекут мне руку, да вырвут у меня изо рта язык, да перережут мне горло, да будет повешен мой труп посреди ложи при посвящении нового брата как предмет проклятия и ужаса, да сожгут его после и развеют пепел, чтобы на земле не осталось ни следа, ни памяти изменника. Да избавит меня от сего несчастья Великий Архитектор Вселенной!

Де Бройль улыбнулся, встал и поставил Жильбера рядом с собой, а все братья по очереди подошли и троекратно обняли его. На Лафайета надели белый кожаный фартук с изображением перекрещенных циркуля и угольника и дали ему перчатки. Затем все прошли в соседний зал, где уже были накрыты столы для агапы — братского пира. Осушить бокал называлось «дать залп»; «залпы» перемежались гимнами. Лафайет пил и пел вместе со всеми и был совершенно счастлив.