Особое мясо

Он садится на скамейку-качели и достает сигареты. Докурив, тушит окурок в песке, насыпанном в урну, и закрывает ее крышкой.

Вот что сестра получит от него — не прах отца, а урну с грязным песком из заброшенного зоопарка без названия.

13

Он возвращается домой. Урна лежит в дорожной сумке. Сестра звонила уже много раз. Вот опять. Он раздраженно смотрит на телефон. Потом включает громкую связь, но без видео.

— Здравствуй, Маркитос! А что случилось? Почему я тебя не вижу?

— Я за рулем.

— А, понятно. Ну, ты как? Я имею в виду… ну то, что папа…

— Хорошо.

— Я тебе звонила, чтобы сказать: поминки я решила устроить дома. Так, мне кажется, будет удобнее и экономнее.

Он молчит. Камень в груди опять шевелится, растет.

— Хотела тебя попросить: ты не мог бы привезти мне урну. Сегодня или завтра. Я, кстати, могу сама к тебе заехать, хотя и неудобно это будет. Далеко все-таки. Завезешь?

— Нет.

— То есть как это?

— Я сказал, нет. Ни сегодня, ни завтра. Когда решу, тогда и завезу.

— Но, Маркитос…

— Никаких «но»! Я привезу тебе урну, когда захочу сделать это, и поминки ты будешь устраивать, когда мне будет удобно. Все ясно?

— Ну я не знаю… Слушай, я, конечно, понимаю, что тебе сейчас плохо, но, вообще-то, можно говорить со мной другим то…

Он выключает телефон.

14

Домой он возвращается совсем поздно. Он устал. За Жасмин он весь день присматривал по телефону и знает, что она сейчас спит.

Дверь в ее комнату он не открывает.

На кухне он достает из шкафа бутылку виски, садится в парагвайский гамак и покачивается в нем, потягивая крепкий напиток. Звезд на небе нет. Ночь выдалась пасмурной. Наружное освещение тоже выключено. Ощущение такое, словно весь мир выключился и погрузился в тишину.

Просыпается он от солнца, бьющего ему в лицо. Пустая бутылка лежит в стороне. Какое-то время он пытается понять, где он, куда его занесло. Затем он начинает шевелиться, и гамак под ним покачивается.

Из гамака он не вылезает, а вываливается. Садится на траву. Еще утро, но припекает уже основательно. Он обхватывает голову руками. Голова болит. Он ложится на спину и смотрит в небо. Оно пронзительно-голубое. Ни облака. Кажется, что протяни сейчас руки, подними их вверх — и коснешься этого голубого купола, который висит сейчас так близко.

Он помнит, что спал и ему снился сон. Помнит он и сам сон — во всех подробностях. Но сейчас ему не хочется ничего восстанавливать в памяти. А хочется ему лишь одного: пропасть, потеряться в этой сверкающей голубизне.

Он опускает руки, закрывает глаза, и в его мозгу начинают воспроизводиться, как в кино, образы и ощущения недавнего сна.

Он в птичьем вольере. Судя по тому, что вокруг ничего не разбито и не сломано, дело происходит еще до Перехода. Он стоит на висячем мосту, с которого убраны все защитные стекла. Подняв голову, он видит витраж с изображением летящего человека. Этот человек смотрит на него. То, что изображение ожило, его ничуть не удивляет. От обмена взглядами с летающим человеком его отвлекает оглушительный шум — где-то взмахивают миллионы крыльев. Самих птиц не видно. Огромный птичник пуст. Он вновь смотрит на Икара и обнаруживает, что того на витражной крыше уже нет. Упал, думает он. Разбился. Но взлетел. Он опускает глаза и видит вокруг мостика, на одном уровне с ним, множество птиц. Колибри, вороны, малиновки, щеглы, орлы, дрозды, соловьи, почему-то летучие мыши. Есть и бабочки. Вот только все они замерли и неподвижно висят в воздухе. Они словно остекленели, как слова Урлета, словно застыли в каком-то прозрачном янтаре. Он чувствует, что воздух начинает колыхаться, но застывшие птицы все так же неподвижны. У всех расправлены крылья, все смотрят на него. Они близко, но он видит их словно издалека. С большого расстояния кажется, что эта неподвижная стая плотно заполняет все пространство, вытесняя воздух, которым он дышит. Он подходит к одному колибри и прикасается к нему. Птичка падает на землю и разлетается на осколки, как будто стеклянная. Он тянется к светло-голубой, словно светящейся изнутри бабочке. Ее крылья чуть дрожат, но сама она остается неподвижной. Он берет ее двумя руками — предельно осторожно, чтобы ни в коем случае не повредить эту красоту. В следующую секунду бабочка рассыпается и превращается в горстку пыли. Он подходит к соловью, хочет прикоснуться к нему, но в последний момент отдергивает руку. Птичка кажется ему очень красивой, и он боится разрушить эту красоту. Соловей словно оживает: он начинает шевелиться, расправляет крылья и открывает клюв. Он не поет — кричит. Кричит громко и отчаянно. Этот режущий слух вопль до предела насыщен ненавистью. Он уходит, убегает, спасается. Прочь из птичника, в ночной зоопарк, где во мраке угадываются силуэты людей. Он осознает, что все они — это он сам, многократно воспроизведенный в бесконечности. У всех открыт рот, все раздеты догола. Он понимает, что каждый из них что-то говорит, но вокруг почему-то стоит полная тишина. Он подходит к одному из этих людей и трясет его за плечи. Нужно дозваться до него — пусть заговорит, пусть начнет шевелиться. Человек — а это все так же он сам — начинает неспешно перемещаться, как в замедленной съемке, и по ходу движения убивает одного за другим всех остальных. Он не бьет их киянкой, не оглушает, не режет ножом. Он только заговаривает с ними, и они — по-прежнему он сам — падают друг за другом. Потом человек — он же сам — подходит к нему и крепко его обнимает. Объятия настолько сильны, что он начинает задыхаться. Изрядно повертевшись и подергавшись, он все же вырывается. Человек — он сам — пытается снова приблизиться и сказать ему что-то на ухо, но он убегает от него, потому что не хочет умирать. Он чувствует, как на бегу раскачивается камень в его груди, и каждый шаг оглушительно отдается в сердце. Теперь вместо зоопарка его окружает лес. На деревьях гроздьями висят человеческие глаза, руки, уши. Тут и там попадаются младенцы. Он останавливается и лезет на дерево, чтобы сорвать одного из младенцев, но когда ему это удается и ребенок оказывается у него в руках, малыш исчезает. Он лезет на другое дерево, но и этот младенец растворяется в воздухе, оставив после себя только облако черного дыма. Еще одно дерево — но здесь к нему присасываются уши. Он пытается срывать их, как пиявки, и они раздирают ему кожу на руках. Добравшись наконец до младенца на вершине этого дерева, он видит, что уши-пиявки облепили ребенка, уже обескровленного и бездыханного, со всех сторон. Он начинает кричать, выть, реветь, рычать, лаять, мяукать, кукарекать, гоготать, мычать, крякать, ржать. Плакать.

Он открывает глаза. Над ним по-прежнему только бездонное, сияющее голубым светом небо. И тогда он кричит уже наяву, по-настоящему.

15

Ему пора идти. Еда и вода для Жасмин приготовлены. Как только он открывает дверь, она бросается к нему и крепко обнимает. Она соскучилась: он давно не оставлял ее одну так надолго. Он торопливо целует ее, усаживает на матрасы и запирает дверь на ключ.

Он садится в машину. По плану у него сегодня посещение Лаборатории «Валка». Он достает телефон и набирает номер Крига.

— Здравствуй, Маркос. Мари мне уже рассказала. Прими мои соболезнования.

— Спасибо.

— Можешь не ехать сегодня в Лабораторию. Я им сообщу, что ты заедешь в другой день.

— Нет, я съезжу. Но в последний раз.

На стороне Крига повисает напряженное молчание. Директор не привык, чтобы с ним разговаривали таким тоном.

— Так не пойдет. Мне нужно, чтобы контакты с ними поддерживал именно ты.

— Я же сказал: сегодня съезжу. А потом научу кого-нибудь другого, пусть контакты поддерживает.

— Ты, кажется, меня не понимаешь. Лаборатория — наш важнейший клиент. Сам знаешь, какие деньги мы с них получаем. И мне нужно, чтобы с ними взаимодействовал мой лучший сотрудник!