Deus ex machina

Он сделал движение кистью, сжимавшей меч из минойской бронзы:

– Мы будем биться на равных.

– Неужели ты снизойдешь? – стоявшая перед ним женщина соизволила язвить!

– Ты знаешь, что именно честь отдает меня в твои руки. Но ты хороший боец.

Трижды он повторил заклинания и заклял себя. Потом движением левой ладони от запястья он как бы отстранил от себя «сказанное» и тем самым «остранил» его (отделил от реальности ведьмы и даже – от реальности березовой рощи), и тем самым оставил себе из всего только «несказанное» (где ударение – на третьем слоге и почти никакого отношения не имеет к непостигаемой Троице); потом он опять сделал движение мечом – минойская бронза обернулась кареглазою смертью! Потом он стал вращать меч – тот перекинулся Мертвым морем, кружащим вокруг человека Моисея…

– Каково это, быть кем-то вроде мессии и каждый день выслушивать одни и те же человеческие разговоры об одних и тех же унылых ошибках… Каково ЭТО, эльф? – спросила ведьма, давая понять, что речь меча ей понятна.

– Благородный Эльф из Элда! – продолжала она наступать. – Как и все мы, ты мастер именно единоборства, но сейчас мы – в реальности, потому – не одни! Конечно, ты согласен стать на одну доску со мной, то есть стать уязвимым, но что если тебя не убьет бесконечное «если» этого мира, а ты все еще будешь пребывать на доске? Согласишься ли ты на аутодафе, ибо дерево наиболее для него пригодно…

Эльф молчал.

– Тогда и только тогда, – продолжала она наступать. – мы могли бы быть вместе (извечное женское предложение, но – с извечными условиями), если мы вообще (ты понимаешь, о чем я) что-то можем в этой пошлой реальности… Впрочем, ты-то не один, мастер якобы ЕДИНОБОРСТВ: между тобой и птолемеевой плоскостью моего бытия пролегают четыре (вовсе не три каких-то там кита) копыта твоего прекрасного скакуна! Я не могу силой взять их у тебя, но хочу теперь, чтобы ты сам – подарил… Я вовсе не собираюсь (поскольку я не некий Прутков) опускать тебя на плоскую землю, поскольку (в отличии от тебя) предпочитаю обходиться без посредников, а именно и сразу обходиться тремя китами, которые сами по себе непосредственны.

– Ну вот и поговорили, – улыбнулся, подводя итог поединка, «Лиэслиа» – то есть сейчас подводил итог единоборства не сам эльф Серая Крепость, а «звуки» его имени, произносимые на кельтском наречии; Перворожденный опустил клинок из минойской бронзы – то есть вознесенное его место опустело! Потом спросил, совершенно не нуждаясь в вопросах:

– Ты позволишь мне следовать дальше, – вопрос был утвердителен, и Ночная Всадница, не нуждавшаяся в лошадях (лишь доколе не возжелает попробовать перекинуться в малые боги – и нет у ведьмы другого пути!), точно так же не стала утверждать (ведь глаза не умеют не видеть) предстоящую очевидность:

– Мои псы последуют за тобой, они будут ждать и дождутся тебя, – разумеется, это тоже само собой разумелось; разумеется, она сказала еще, причем подсказываемое не только рассудком:

– Ты так и не полюбил смертную девушку, – но подразумевала ли ведьма себя (в одной из ипостасей Небесной Девы), или действительно в ее изысканиях (не только от слова «изыск») возникла потребность в восхитительной похоти – всего этого договаривать не следовало! Поэтому она не удивилась ответу эльфа:

– Сейчас я был счастлив иначе.

Она не удивилась бы оковам, сковавшим (из песни Б. Г. «Мы связаны с тобой цепью») Раскольникова и Мармеладову, как никогда не дивилась моему Петербургу, в котором самым разумным было безумие Мышкина, когда он в Швейцарии… В чарку вины, ласточки, не уроните глупого эльфа!

– Но Благородный, – сказала она – некоторая насмешливость в этом слове сейчас вполне приличествовала этому созданию, именуемому «ведьмой» (да и кто может быть саркастичней пешей Ночной Всадницы?); опишем ее: ее головка, чья крепость сопоставима с крепостью Трои, ее волосы, чья длинна сопоставима с длинной волос дев троянских, что пошли на тетивы луков защитников города – ее голова увенчана неким подобием берета, по всей окружности которого страусиные (и в средние века неизвестные) перья демонстрируют мягкость ее характера! Но чтобы не свалился он с головы, берет укреплен под подбородком девицы голубою тесьмой.

Большие карие глаза под благороднейшими дугами бровей действительно были по оленьи большими, причем дуги бровей изящно перетекали в очертания носа, под которым располагались нецелованные губы, вполне способные произнести легчайшую хулу и мерзость:

– Благородный! – повторила она. – Конечно же, ты вполне благороден. Или, может статься, и тебе (кинь в себя камень, безгрешный) ведомо нечто постыдное о твоих родственниках или соплеменниках? – выговорила она все это весьма резво: у ее ножек бархатная кожа, поскольку карие глаза так бархатисты – но взгляд ее бежит, как бы по льдистой скользя поверхности! Его голубизна (как и минойская бронза клинка Лиэслиа) как будто в ножнах.

Она спросила еще:

– Это с ними ты был бы (как сместила она «был» и «сейчас»!) иным? – это прозвучало, обманывая, как якобы прохладный ветерок в степи, в которой раскинулась беззащитная березовая рощица, совершенно отличная от бархата ее ножек, легко и до самых пят прикрытых подолом платья… Этот ветерок степи могу бы спросить у эльфа, не колыхнувши подола:

– Это с нею ты был бы счастлив иначе? – спросила бы его ипостась Стихии, и эльф должен был бы уважить ее вопрос! Но (на деле) эльф не может уважать ипостась, то есть определенную функцию, Ибо бессмысленно уважать прилагательное без самого существа – в той ирреальной иерархии, где мы единственно существуем…

– Откуда ты знаешь?

– …, – ответила ему ипостась и рассмеялась, ибо в ответ он получил только серебряный смех: как он тенист, как он ручьист, каков он родников! Каков с оковами и вовсе без оков: смех над грехом-ха-ха, над святостью-ха-ха, над вечною любовью-боже-мой, кочан капустный – лист за листом снимать пустые потроха… Смех рассмеялся эльфу, как бы говоря ему:

– Слова говоришь, Благородный, вопросы задаешь? Юлишь! – торжествуя, смеялся смех – Стало быть, и тебе ведомо нечто постыдное о твоих родственниках!

Так встретились они, эльф и пешая Ночная Всадница (или могли бы встретиться, что означает были оба должны, но – кому или чему?) – как два в своем роде прекрасных изображения на средневековой гравюре, которым не надо ЛИШНЕГО, поскольку сами они – лишние, иначе, ДОБАВЛЕНИЕ к плоти, как добавлена к ней душа… Потом эльф ощутит уважение к противнику, важность его мужества и прилагательностью его умений, но это потом – как люди смывают едкий пот после битвы.

Тонкий минойский (то есть несколько старше средневековья) клинок Лиэслиа словно бы сам по себе пронзил грудь ведьмы и вышел (или выглянул) из ее спины: рука ведьмы медленно разжалась, и ее меч (тоже красиво полетевший в сторону эльфийского сердца), на лезвии которого не менее красиво был выписан ряд маленьких золотых лилий, выпал из ее нежной ладошки – так завершился этот неслучайный бой, скоротечный и прекрасный, но совершенно обыкновенный! Ибо всадник (ибо эльф всегда отделен от плоти любых поражений) обыкновенно и совершенно поразил пешего.

Стоило клинку быть извлеченным, как ведьма медленно опустилась на землю – оставив после себя прекрасную о себе память, которая больше чем плоть! Чтобы поразить ведьму, эльфу пришлось бросить тело вперед и припасть к гриве коня. Но по завершении поединка стало казаться, что это Аодан подошел к нему сзади и ткнулся в плечо (как в ладонь с краюхой), и Лиэслиа повернулся к нему и обнял за шею.

– Противник был силен и честен, и обречен, – сказал эльф. Потом он опять обернулся к сраженной всаднице и признался ей:

– И невыносимо прекрасен…

Своеобразие вызывает к жизни своеобразие, позволяет перекинуться в новые образы, в новую (но очень свою) природу, но – не только! Вместе с ним является своеволие, и тогда оно как старое тело с новой душой: новая душа постепенно и (как это ни удивительно) сразу же делает старое (достаточно его лишь вспомнить) новым… Но этого мало, ибо люди (да и не только они) наделены даром самунижения, способны делать Несравненное недоступным – для этого им достаточно лишь начать говорить! Они начинают и не заканчивают, полагая, что истина как про-пасть лежит между противоположными мнениями, то есть мало что мнят-и-мнут о себе и себя (Бог с ними, что ложно), но еще и предполагают между собой эту плотоядную пасть говоренья.