Страница 18 из 23
Я даже головой дернул от злости.
– Он что – пойдет в этих ботиночках? – кивнул я на Глушкова.
– Нет, ты обуешь и оденешь его по всем правилам высотного альпинизма, – ответил Бэл. – Не станешь же ты утверждать, что у тебя на складе нет снаряжения?
Значит, они взломали крайнюю бочку – базовый продуктовый и вещевой склад, подумал я, и вдруг почувствовал смертельную усталость и безразличие ко всему и всем. Гори оно все синим пламенем! И чего я так переживаю, что-то доказываю, пытаюсь переспорить? Поведу я их, куда прикажут. В горах, среди ледопадов, морен и кулуаров, где в мертвой тишине в предстартовом напряжении застыли лавины, я чувствую себя в своей стихии, и пусть первая же лавина или ледовая трещина станет для террористов могилой – я только помолюсь за это богу.
– Спокойной ночи! – буркнул я, встал и направился к двери, но Тенгиз преградил мне дорогу.
– Прости, приятель, но ночевать сегодня тебе придется здесь! – Он кивнул на кровать, где сидели дед с внучкой и, кривляясь, проговорил краем рта: – Может быть, тебе хочется впиндюрить немочку? Давай, дружбан, я не против!
– Клоун, – ответил я, рухнул на ближайшую к двери кровать, накрылся одеялом с головой и, как ни странно, моментально уснул.
12
Мне снился мой вечный сон, который всегда сопутствовал нервным перегрузкам. Я ползу по ледовой стене, вбивая клюв айсбайля в голубое тело льда, и вдруг срываюсь и лечу вниз. Дыхание, сердце и мысли замирают в ожидании удара. В ушах нарастает свист ветра. В животе – пустота. Секунда, другая, третья, и нет уже сил терпеть этот полет в бездну, и хочется закричать, как, наконец, я утопаю в глубоком и мягком, как пуховая перина, сугробе.
И просыпаюсь.
Перед глазами – полусферическая рифленная стена, покрытая бороздами и оттого похожая на пашню. На ней – изломаная тень моего плеча и головы. За моей спиной – слабый свет. Я поднес руку с часами к глазами и долго всматривался в циферблат. Четыре двадцать пять. Нет ничего хуже, чем поспать два-три часа, а потом резко проснуться. Мозги, как старый компьютер, загружаются долго-долго.
Я привстал и повернулся к окну. Мэд спала, из-под ее одеяла выбивалась прядь светлых волос и выглядывала розовая коленка. У противоположной стены бодрствовал Гельмут. Он сидел в кровати, сбоку от него горело бра. Лица немца я не видел – оно было закрыто картой Приэльбрусья.
Глушков лежал на кровати животом вниз, широко раскинув руки в стороны, словно опасаясь, что во сне его могут скинуть на пол. Истоптанные полусапожки с белыми разводами выглядывали из-под кровати. Из граненого стакана, стоящего на тумбочке, торчали зубная щетка и пузатый тюбик с зубной пастой.
Дверь в соседний отсек была закрыта, но тем не менее из-за нее отчетливо доносился храп. Я несколько раз щелкнул пальцами, привлекая внимание Гельмута, но он не сразу опустил карту и посмотрел на меня.
– Как вы думаешь, Стас, – шепотом спросил Гельмут. – Это реально?
– О чем вы? – не понял я.
Гельмут смотрел на меня сквозь очки. Бра маленькими огоньками отражалось в линзах, и я не видел глаз немца. Я встал, подошел к столику и налил из бутылки воды. На высоте меня всегда донимала жажда. Я пил бесвкусную воду из талого снега и смотрел в черное окошко, где едва заметным контуром прорисовывалось ступенчатое тело ледника Азау.
– Вы говоришь, там есть горы, которые имеют пять тысяч высоты, – продолжал Гельмут, водя пальцем по карте. – Но я вижу четыре четыре, четыре ноль, четыре три…
Я скосил глаза и проследил за пальцем Гельмута. Немец рассматривал "маршрут", как выразился Бэл, и проверял высоту всех пиков. Насчет пятитысячников я, конечно, преувеличил, но странная наивность Гельмута меня удивила.
– Скажите мне честно, Гельмут, – произнес я, отдергивая шторку и легко надавливая на стекло. – Вы хорошо представляте, что такое Накра-Тау, Шхельда или Уллукара?
– Я понимаю вопрос, – кивнул Гельмут, снимая и кладя на столик очки. – На Шхельда ходил мой товарищ в восемьдесят шестом году. Это есть отвесная скала.
– Хорошо, что вам это известно.
– Но! – поднял палец вверх Гельмут. – Но можно идти по седловинам, по склонам, на пики не подниматься.
– Илоне по силам такой путь?
– Думаю, да.
– Думаю, да! – передразнил я немца, задергивая шторку. – У меня складывается ощущение, что вы, Гельмут, хотите меня убедить в том, что пройти траверсом до перевала Местиа, в общем-то, совсем несложно. А я голову ломаю, как бы нам избежать такого удовольствия и сохранить вам жизнь.
– Простите, Стас, я не совсем понял вас.
Проснулась Мэд. Подняла голову, посмотрела на меня глазами-щелочками, улыбнулась, тряхнула головой, закрывая лицо локонами. Девочке, должно быть, снилось что-то хорошее, она еще не вошла в ночь, в бочку с террористами и не вспомнила о предстоящем переходе. Лучше бы не просыпалась, подумал я, стараясь не смотреть на девушку, но Мэд вовсе не стеснялась меня, потому как стесняться было нечего. Она была одета и, несмотря на недавние потрясения и недолгий сон, сохранила приятную внешность. Села на колени, качнулась на пружинах кровати и потянулась, демонстрируя грудь. Перед тем как лечь спать, она зачем-то затолкала свои горные ботинки в щель между спинкой кровати и стеной, и теперь, согнувшись вдвое и опустив руку за спинку кровати, пыталась их оттуда вытащить.
Наш разговор с Гельмутом прервался, но возвращаться к нему мне не хотелось. Старик вел себя с террористами достойно, но его достоинства хватило только на то, чтобы отказаться пить с бандитами. Главное, но тем не менее бредовое условие, которое они выдвинули, он принял безоговорочно и, кажется, всерьез намеревался идти траверсом по хребту. Его интеллигентная готовность безоглядно следовать за дураками меня выводила из себя.
Мэд будто подменили, и сейчас она совсеми не походила на ту перепуганную до смерти девчонку, которая прижималась к моей руке, пытаясь спрятаться за ней, словно цыпленок под крылом у курицы. Или она была настолько глупа, что реагировала на опасность лишь при непосредственном соприкосновении с нею, или же стала полностью владеть собой, подражая арийской выдержке деда, но в ее поведении не было ничего, что говорило бы о подавленном настроении и страхе. Она кокетничала со мной, натягивала на ноги шерстяные носки толстой вязки такими движениями, словно это были чулки, долго расчесывалась, всматриваясь в маленькое зеркальце в позолоченой оправе, красила губы, накладывала на шеки защитный противоожоговый крем и при этом кидала на меня вопросительные взгляды, будто ждала комплимента.
Глушкова, самого флегматичного в нашей странной компании, вытаскивал из сна в грустную реальность Тенгиз, при этом наш неприметный герой никак не мог открыть глаза, упрямо натягивал на голову одеяло, поворачивался к Тенгизу спиной, чем привел бандита в полное замешательство и вынудил его обратиться за помощью к Бэлу.
Я смотрел на своих товарищей по несчастью, на Тенгиза, который очень хотел, но никак не мог казаться страшным. Немцы и индиферентный Глушков, в отличие от меня, видели в террористах безобидных хулиганов или настырных авантюристов, которым легче подчиниться, нежели переспорить. Никого они не подвергли, так сказать, физическому оскорблению, тем более, не убили и не ранили. Бэл общался с нами вполне вежливо и за все то время, пока мы находились в качестве заложников, ни разу не повысил голос. Тенгиз, несмотря на экспансивность и деланную агрессивность, был безобиден и смешон, как рассерженный пудель. Единственное, от чего исходила угроза, так это от идеи, которую бандиты намеревались осуществить.
Подпухший от выпитой накануне водки, Тенгиз наблюдал за нашими сборами. Ему хотелось быть агрессивным, но он не мог найти к чему придраться. Глушков, сидя на кровати, пытался натянуть на ногу промокший сапожок. При этом он кряхтел, краснел, бил ногой о пол и выглядел совершенно несчастным.
– Какой размер? – спросил его Тенгиз.