Страница 5 из 20
В горле у Сеита запершило. Как же несправедливо он поступил с ней! Мог ли он повернуть все вспять? Он нежно посмотрел на женщину, которую так долго любил, как будто бы отпуская ее. Она же, в свою очередь, продолжала равнодушно наблюдать за портом, хотя взгляд ее, казалось, устремился намного дальше.
Не отрывая глаз от Шуры, Сеит крепко сжал руку капитана.
– Поэтому вы обязаны сделать ее счастливой.
Затем, подойдя к окну, Сеит приобнял Шуру и сказал:
– Прощай, Шурочка.
– Прощай, Сеит, – отозвалась она, так и не повернувшись к нему.
Он больше не мог смотреть на ее блеклый образ, отражавшийся в стекле. Ему хотелось остаться в одиночестве и плакать. Плакать, пока земля не разверзнется и не заберет его в могилу.
Когда, покидая причал, Сеит оглянулся и поискал взглядом знакомое лицо, у окна уже никого не было. Пустота поглотила его, сердце было раздавлено и разбито, но, с другой стороны, в душе воцарилось удивительное спокойствие. Интересно, оторван ли он теперь от прошлого? Ведь там оставалась половина его жизни, его большая любовь. Слезы, навернувшиеся на глаза, словно текли из самого сердца.
Сеит ушел, и Ален, подойдя к Шуре, ласково обнял ее.
– Все будет хорошо, дорогая, – прошептал он. – Я сделаю тебя очень счастливой.
Вызвав носильщика, он попросил перенести вещи Шуры в каюту.
– Давай, дорогая, ты очень устала, – поцеловав женщину в щеку, сказал он. – Отдохни в каюте, а как корабль отчалит, я присоединюсь к тебе.
Шура попыталась незаметно смахнуть с щек слезы и улыбнуться.
Громкий свисток раздался в тот момент, когда она вошла в свою каюту. Должно быть, они собирались отчаливать. Она больше не плакала, скорее застыла, смирившись со своей участью. Она посмотрела в иллюминатор – корабль медленно отплывал от берега. Положив чемодан на кровать, Шура открыла его. Внезапно она почувствовала, что ей не хватает воздуха. Женщина вышла в коридор и нашла дорогу к верхней палубе. Большинство пассажиров уже было там. Несмотря на то, что день был теплым, Шуру пробирал озноб. Уединившись в углу, она посмотрела на пролив. Пароход сминал под собой сине-зеленую воду, и та бурлила, извергая белую пену. На мгновение Шуре показалось, будто она погружается в воду и медленно идет ко дну. Эта мысль напугала ее. Глупости! Разве оставила бы она любящих ее мужчин, желая избавиться от собственной печали? Интересно, если бы она умерла, узнал бы об этом Сеит? Но что бы это изменило?
Пароход шел мимо Сиркеджи и Сарайбурну, а она вспоминала, как впервые прибыла в Стамбул, и перед ее глазами, как кадры кинофильма, пролетали дни, полные боли и страданий. Несмотря на все, что ей довелось пережить, Шуре никогда еще не было так горько, как сегодня.
Внезапно ей показалось, будто она увидела Сеита. Он стоял на берегу и махал ей рукой. А потом все затянуло снегом. Над соснами кружились белые хлопья. Человек, которого она любила, вскочил на лошадь и галопом поскакал к ней. Она увидела себя стоящей на заснеженном холме. Она протянула к нему руки и ждала. Сеит подъехал к ней, крепко обнял ее, поднял и усадил рядом. Шура крепко обняла любимого. Они мчались вперед, будто в полете, и снег заполнил все вокруг. Зазвучали колокола кисловодской церкви. Где-то вдалеке Валентина играла Чайковского. Воспоминания возвращались к ней, воспоминания о том, по чему она так скучала, но звук внезапно прервался. Сеит спустил ее с лошади на холодный снег и растворился за соснами.
Шура встрепенулась. Даже в своих мечтах она была обречена на одиночество. Перед глазами по-прежнему мелькали силуэты дворца Топкапы и мечетей, возвышавшихся за ним. Она вспоминала московские соборы и заснеженные улицы… Шура посмотрела на Босфор. Как же близки Стамбул и Россия! Даже эти воды связывают их… Но теперь… теперь она отдалялась от них, уходила далеко-далеко, словно впервые покидая свою Родину и своих близких. Она дрожала. Одиночество холодило ее душу. Она прижала руки к груди и жалобно заплакала:
– Прощай, Россия… Прощай, Сеит… Прощай, моя любовь!
Слова сорвались с ее губ и исчезли в бескрайней голубизне вод.
Когда Сеит шел вверх по улице Банкалар, он внезапно почувствовал, как сердце будто бы налилось свинцом. Его душа, его воспоминания теперь были на корабле, отправлявшемся в Париж. Его маленькая Шура покидала его. Они больше не увидятся. Тоска охватила его. Он вновь чувствовал себя двенадцатилетним мальчиком, которого отправили на учебу в военную академию в Петербурге, – он одинок, совсем одинок, и никто не поддержит его. Несмотря на то что Сеит давно вырос, приступ одиночества душил его, как тогда, в детстве. Где-то вдали раздался свисток уходящего парохода.
– Прощай, дорогая, – пробормотал он. – Прощай, мой маленький ангел.
Глава вторая. Лабиринты памяти
Декабрь 1924 года, Париж
В Париже шел первый снег. Он тяжело падал на землю, устилая собой округу. Сбитые с толку непогодой птицы хаотично летали над городом, в поисках убежища опускаясь то на крыши, то на ветви деревьев. Но вскоре снежная буря утихла. Птицы вернулись к привычному образу жизни, заполонив небо своими суетливыми голосами. Их было настолько много, что земля и небо на мгновение слились в одно темное пятно.
Снег белым полотном укрывал пешеходные улочки и мостовые, сдаваясь лишь перед натиском Сены, чей черный силуэт разделял город на две части. Еще не было пяти, но Париж уже медленно погружался в сумерки. Этажи старых величественных домов, стоявших по обе стороны реки, постепенно вырывались из темноты, оживая и мерцая. Расплывчатые огни кованых железных ламп и светильников пробивались через окна и смешивались с отблесками снега, делая картину поистине сказочной.
И у одного из этих окон, излучавших таинственный свет, стояла молодая женщина. Прислонившись лбом ко стеклу, она смотрела на улицу. Впрочем, взгляд ее простирался далеко за пределы Сены и Парижа. От ее теплого дыхания стекло запотевало, и она упорно протирала его ладонью. Ее взгляд устремился к нависшим над городом облакам. Интересно, нависали эти же облака над Кисловодском? Падал ли этот же снег над отчим домом? Опускались ли эти же снежинки на старую Нарзанскую дорогу, на замерзшую Неву? Если так, то, должно быть, в этих облаках витали поцелуи ее любимой матушки. Матушки, вестей от которой она не получала уже столько лет. Интересно, живет ли она по сей день в Кисловодске? Или, быть может, они с Ниной переехали? Как же она по ним скучает… Почувствовав, как увлажнился ее нос, она перенеслась мыслями в Стамбул. Ах, если эти облака бывали и там, то они наверняка несли в себе слезы дорогой Тиночки. И возможно, они несли в себе и частичку Сеита – ее большой любви, болью обжигавшей сердце. Если они встречали его там, вдали, могли ли облака донести до нее шепот его любви? Увы! Единственное, что несло в себе тяжелое свинцовое небо, – горе по давно утраченному прошлому.
Внезапно она открыла окно и выглянула наружу, словно задыхаясь от охватившей ее тоски. Женщина глубоко вздохнула, прикрыв глаза. Ее лица коснулось холодное дыхание зимы, однако оно не сумело погасить полыхавший в душе пожар. Снежинки, таявшие на коже, не несли в себе привычных запахов. Они не пели ей знакомых песен, не шептали столь нужных слов и не говорили на языке, по которому она так скучала. И только она подняла руку, чтобы смахнуть со щек слезы, как ее настигло новое осознание – она уже переживала этот момент раньше, и тоска обожгла ее еще сильнее. Разве когда-то давно она уже не прислонялась к холодному окну и не смотрела на снег, скучая по земле, на которой родилась? Теперь она видела, как образы Кисловодска и России проносятся перед глазами той женщины из прошлого, женщины из других времен…
Хлопья снега медленно кружились над ними, пока они проезжали по Галатскому мосту, держа путь в Пе́ру. Она положила голову на плечо своего синеглазого возлюбленного, думая о том, что здесь, под снегами чужой страны, она движется чужой дорогой навстречу чужой судьбе. Стамбул не был похож ни на Москву с ее Красной площадью, ни на Кисловодск и его Нарзанную галерею. Но неопределенность этой чужбины не пугала ее. Пока Он рядом, она не боялась ничего.