Нелюбим

– А-а-а-а-а! – заклокотал по углам звук его голоса, завис – и пропал, осыпавшись пружинящим звоном.

Он заглянул в зеркало. Бледным пятном обозначилось в нем его отражение, едва различимое в призрачном стеклянном мире. «Что, брат, – спросил Тант у двойника, – совсем пропадаешь?» Он оттянул вниз веки, выпучил глаза, причмокнул губами, подергал коротко остриженные волосы и, кивнув напоследок визави за стеклянным пределом, отвернулся.

Пропадать ему не хотелось. Совсем не хотелось.

Он щелкнул выключателем. И тотчас беззвучным криком, цветовым вихрем ворвалась в комнату и закружилась в ней тропическим миражем роспись стен. Он взглянул на нее по-новому, как будто впервые. Виделись ему в причудливых переливах красок цветы неземные и лики старцев со строгими очами, сияние ручьев и ледяные искры, лазурь небес и трепет живого огня, ощущалась размеренность течения времени и вспышка сорвавшегося мгновения. Почему-то раньше он не определял для себя, не замечал всего этого. Но сегодня будто прозрел. Ох, Лалелла! Где она подсмотрела, как выдумала, как сумела смешать эти краски? Как? Ведь их не существует! Не существует, но – вот они. В чем же дело, откуда вся эта роскошь живого огня? Невероятная, едва уловимая, но неоспоримая гармония оживляла, словно подсвечивала изнутри роскошный хаос красок, и Танту как никогда прежде сделался близким и понятным смысл речей Лалеллы о красоте.

Почему же раньше картины не разговаривали с ним так? Отчего случились эти откровения? Почему только теперь он все это увидел и распознал?

– Красота, чистая красота! – сказал он радостно, освобождаясь от тревоги предощущений. – Никогда не думал, что она может струиться такими роскошными потоками. Нет, право, рядом с ней совсем не хочется думать о дурном. Пропадаю? Чушь! Я живу, пока ощущаю эту красоту.

Он глянул кругом себя и наткнулся взглядом на след небесного огня, что рваным шрамом вился по выгоревшим краскам. Казалось, художница пыталась его закрасить, но отчего-то у нее не получилось. Он не исчез, не стерся, напротив, будто бы явственней выступил на фоне цветового буйства.

Тант поморщился.

– Чертова копоть, – выругался он. – Саранча. Угораздило же эту погремушку залететь ко мне!

Ему было грустно смотреть на стену, и даже отчего-то обидно, и очень хотелось, чтобы след исчез. Он подошел поближе и, потянувшись, попробовал нагар рукой. Ладонь покрылась сажей, след слегка смазался. Волей-неволей приходилось признавать его существование. А как не хотелось! Его ум практичного, живущего земными заботами человека отказывался влезать, углубляться в область, так сильно отдававшую нелюбимой им мистикой. «Все, что угодно, – думал он, – но только не сказки».

Он разложил перед собой газеты, решив еще раз перечитать статьи, более внимательно и строго. Ведь чем-то заинтересовали они его, чем-то заворожили. Но чем? Существует ли то зерно правды, ради которой стоит морочить себе голову, копаясь в истлевших преданиях?

Однако выяснить ничего он не успел. Едва развернул газеты, раздался звонок в дверь. Пришлось подниматься и идти открывать. «Ох, чувствую, и на том свете в покое не оставят», – успел подумать он в короткий промежуток времени до щелчка дверного замка.

На пороге стояла Лалелла. В шубке и такой же мохнатой шапке казалась она беличьим хвостиком, а смущенное и виноватое выражение ее лица предполагало, что этим хвостиком вполне мог поиграть какой-нибудь шаловливый котенок. Например, Тант, не хотел бы побыть им немного?

В клубах морозного тумана она была необыкновенно хороша.

Сердце Танта заметалось по грудной клетке, как испуганная птица, натыкаясь на все стенки сразу, при этом успело пару раз упасть замертво и вновь воспрянуть. Только от радости это, или, быть может, от плохого предчувствия?

Но почему же именно от плохого?

Тант ввел девушку в дом и, помогая снять шубку, наивно на что-то надеясь, спросил:

– Куда же ты исчезла? Почему не звонила, не заходила? Хоть бы сказала, где искать тебя.

– Что же говорить, разве ты сам не знаешь? – пожала плечами она и, ступив к зеркалу, несколькими ловкими движениям поправила прическу. – Что же говорить… – протянула она задумчиво.

– Да, конечно, – замялся Тант, – конечно. Но все-таки…

Пряча лицо в высокий ворот свитера, девушка молча походила по комнате и, остановившись у разгоревшегося к тому времени камина, протянула руки к огню. Пламя, почудилось Танту, отшатнулось от нее и как бы немного опустилось, присело.

– Я понимаю тебя, – начала Лалелла, – та ужасная история не могла пройти бесследно. Все правильно, так и должно было быть. Но и мне, поверь, очень нелегко.

Она повернулась к нему лицом. В глазах ее угадывалась решимость высказаться до конца, как бы трудно ей ни было, голос звучал глухо, но твердо, напряженно перекатывался, как подземный гул.

– Никак не могу успокоиться. Все время перед глазами та ужасная картина. По ночам она наплывает на меня кошмаром. Что-то сломалось в жизни, во мне самой. Что-то не так, понимаешь? Исчезли легкость, простота, ясность. Все, чему верила, к чему стремилась, оказалось зыбким и непрочным. Словно под ногами не земля, а болотная топь. Все сделалось серым, даже краски померкли. Ты тогда обвинил меня в жестокости… Я много думала над этим… Все не так, все иначе, поверь! Это просто какое-то роковое стечение обстоятельств, какой-то ужасный наплыв. Я боюсь жестокости, я ее ненавижу, я… Твои слова надо мной как приговор, как проклятие. Я не могу так больше жить… И вот пришла… Я должна… Ты можешь меня прогнать! Ты… Я не могу без тебя… Я…

И присела на краешек кресла. Все, что она могла бы еще сказать, потонуло в судорожных всхлипываниях. Еще немного и она вновь разрыдалась бы, как некоторое время назад на этом же самом месте. Такого поворота событий Тант допустить не мог. «Да что же это такое! – подумал он ненароком. – Какой-то генератор слез. Рыдальное место». И, тем не менее, приступ острой жалости в сердце вызвал вид ее худеньких, по-детски острых плеч, содрогавшихся на его глазах так безутешно.

Что говорить, рад был он ее приходу, рад, что скрывать. Сам же только недавно думал: ах, если бы… Мечты сбываются, да. Стоило лишь увидеть ее, как он почувствовал такое облегчение, будто в душной, горячечной атмосфере ему удалось глотнуть чистого кислорода. Облегчение, похожее на опьянение, эйфория. И легкий хмель радости уже вскружил ему немного голову. Вот только слезы… И еще опасение – с чем пришла она? Вновь дать ей власть над собой? Нет! И он на всякий случай приготовился к отпору. Хоть и дальними, самыми злопамятными кусочками своего существа, но приготовился. Слова Лалеллы тронули его. Такой покорной, такой несчастной он ее еще не видел. И тут эти слезы… Все-таки слезы.

Тант опустился на колени перед гостьей. Что-то попалось ему под ногу, он покачнулся, но равновесие удержал, достал не глядя предмет и на ощупь определил, что это тапочка, слетевшая с ноги Лалеллы. Тант давно, еще в первую пору их знакомства купил их специально для нее. Тапочка была совсем маленькой, будто кукольной, и от этой ее игрушечности ему еще сильней стало жалко ее хозяйку.

Он прикоснулся к руке девушки и сказал неожиданно твердым голосом: не плачь. Неожиданно твердым – прежде всего для себя. Позже он не мог объяснить этого. Но жесткость Танта, видимо, оказалась внезапной и для Лалеллы. Она удивленно, едва ли не изумленно взглянула на него, и слезы ее быстро высохли. Потом, когда Лалелла успокоилась окончательно, Тант говорил ей:

– Все дело в том, что жизнь нельзя разложить на составляющие. Нельзя строго разграничить, сказать, что здесь – все прекрасное, там – безобразное, здесь добро, а там – зло, здесь сахар – здесь соль. Так не бывает. Нельзя выделить что-либо в чистом виде, потому что слишком уж все взаимосвязано. Что хорошо одному, другому приносит вред, а чье-то горе кому-нибудь в радость. Да, есть и такое, я знаю. Красота в чистом виде – бессмыслица, хотя сама по себе, на первый взгляд, идея заманчива. Красота становится красотой лишь одухотворенная человеком, иногда, одним его присутствием. Если нас пленит пустынный пейзаж, то лишь потому, что в нем мог, но не присутствует человек. Я это понял, я это знаю теперь. Знание пришло ко мне тогда, на мосту. И, действительно, с той поры что-то переломилось и во мне, сам мир изменился, и к старому пониманию вещей возврата больше нет. Я сказал тебе тогда, что ты жестока – ты и была жестокой, потому что тебя обуяло чувство твоей жестокой красоты. Абсурдное и страшное сочетание – жестокость и красота. Нет, его нельзя допускать. Мы были оба одинаково неправы, и оба виноваты перед красотой, что низвели ее до жестокости. По сути, мы уничтожали ее – поэтому и так мучительно к ней возвращение. Но возвратиться мы должны, иначе, как же жить? Правда, Лела?