Нелюбим

Остается память…

Согласиться на это Тант не хотел, не мог…

В тот год, ничем, в общем-то, не выдающийся среди подобных ему проплывающих кадров в киноленте жизни, неожиданно заговорили о чудесах. Заговорили все, сразу и повсеместно. Припоминали всевозможные случаи, сбывшиеся приметы, знамения и прочие удивительные вещи. Кто-то где- то видел черта, над кем-то поиздевалась ведьма, кого-то невзлюбил домовой… Нашлись очевидцы, рассказавшие, что снова слоняются по улицам города злые оборотни, и – совсем страшное – объявился упырь, которому, правда, пока не везло в его губительных замыслах. И даже поговаривали, шепотом, что в городе иной раз бывает сама Она.

Кто Она такая – этого никто не знал. Но все были уверены, что – ужас, ужас…

– Ерунда, чушь, небылицы! Простота святая! – фыркал на все это Тант, непоколебимо уверенный, что потусторонний мир, фантазии о нем – от умственной инфантильности и душевной плесени.

Зато, когда он показал сослуживцам газеты со статьями о девушке Нике, кто-то воскликнул:

– Вот видишь, и здесь не обошлось без нечистой силы. Дело нечисто!

– Нет! – взвился Тант. – Чисто, ребята, все здесь чисто! И я докажу вам это!

Улыбались, шутили, пожимали плечами… Отводили глаза.

«Что ты, Тант, – говорили они, – успокойся. Это ведь обычная газетная «утка». Приманка для читающей публики. Шутка – и ничего больше. Ну, не тебя учить, что может означать подобное…»

– Не может быть! Неужели вы не чувствуете, что все это правда? – не соглашался Тант. – Вы, ребята, так слепы, что мне жаль вас. И, представьте, мне стыдно, я, как-никак, знаком с вами.

– Тебе нужно было родиться в другое время, – смеялись над ним. – Ты опоздал, чудак, угомонись!

– Нет, друзья, – стоял на своем он, – наше время совсем не простое, и в мире еще много недоработанных дел и нераскрытых тем. Кроме того, я имею желание доказывать себе постоянно, что сегодня я сильней и лучше, чем был вчера. Только этот эликсир способен поддерживать во мне огонь. Иначе я жить, не согласен.

– Почему ты не родился Колумбом? – спрашивали его. – Придется переродиться.

– Я не против! – кивал он. – В следующий раз.

Переродиться! Зачем? Он родился журналистом и вот, кажется, нашел свою Америку.

Тант поставил перед собой задачу, которая оказалась сложной, как никогда. Порой он стонал от отчаянья, стискивая голову руками, скрипел зубами по ночам, но, успокоившись, представлял себе всю сладость будущей победы – и силы вновь наполняли его. О, он мог совершить невозможное! Честная победа над опасностью, неизбежностью, над злобным врагом, над собственной слабостью – ведь это жизнь! Жизнь, приносящая радость.

Однако, от напряженной и, главное, бесплодной работы ума, да и воображения, он так устал, что как-то поутру все перепутал. Он стал обувать левый ботинок на правую ногу, потом правый ботинок – на левую, потом бросил это занятие, натянул осевшие в коридоре с летней поры болотные сапоги и вышел на улицу, постучавшись в дверь и испросив разрешения выйти. В редакции он при встрече поцеловал руку машинистке, с которой у него была сухая, как корка сукровицы, антипатия, чем поверг несчастную женщину в обморок. В довершение ко всему, он белыми стихами написал заявление в местком с просьбой выделить ему пособие на детское питание. Заявление начиналось словами:

«Свет пролился над землей,

Был ниспослан он нам свыше…»

Вследствие всего перечисленного он попал на прием к доктору, где вдруг выяснилось, что у него повышены температура и давление, а еще сбоит пульс.

Врач, молодой бородатый парень, отпустил руку Танта, засунул в карман желтую лепешку часов и поскреб бородку жестом, подмеченным, очевидно, где-нибудь на киноэкране.

– Возможно, у тебя… – захрипел он и сразу же забуксовал, увяз в сумбуре впечатлений. Потом откашлялся и начал сначала. – Возможно, что у тебя грипп, но возможно, что нет. А если не грипп, тогда, спрашивается, что могло так сильно тебя разволновать?

Он замолчал, пожевал бороду и предположил:

– Возможно, однако, что у тебя что-то невозможное. Во всяком случае, минимум набирается, температура есть, и ты, без сомнения, достоин бюллетеня на три дня. Если случится ухудшение, обострение, что угодно – приходи немедленно. Однако я почему-то уверен, что ничего плохого не произойдет. Отдохнуть, расслабиться, успокоиться, перестать думать о том, что тебя беспокоит – вот программа минимум на эти три дня.

– Все равно Новый год уже.

– Вот именно.

Врач присел к столу и принялся строчить в журнале. При этом он как-то странно дергал ручкой, срывая окончания слов.

– А видения, дорогой мой, тебя не посещают? – не поднимая головы, спросил он неожиданно.

Эскулап не заметил, как при этих его словах в глазах пациента вспыхнул огонек.

Тант поежился, словно заоконный воздух сквозь открытую форточку холодной ладонью дотянулся до его плеч, и глухо подтвердил:

– Посещали. Да.

Тогда врач поднял-таки голову, проницательно посмотрел в упор и спросил:

– Так, может, ты алкоголик?

– Нет, – ничуть не обидевшись, открестился Тант. – Я – нет. Но вот сосед пьет и на меня дышит. Через замочную скважину.

– Шутишь? Это хорошо.

Он выбрался из поликлиники, совершенно не зная еще, как отнестись и как распорядиться неожиданно свалившимися на него тремя днями больничного освобождения. Странное, кстати, было состояние, словно взяли и отделили, отгородили его от привычной жизни, отчего он неожиданно почувствовал себя ужасно одиноким. Медленно побрел домой, шаркая по застуженному асфальту тротуара своими нелепыми сапогами. Он с удивлением заметил, что уже начинало смеркаться. День этот миновал его сознание почему-то необыкновенно быстро, ушел в безвозвратность, не оставив в памяти и душе почти никакого отпечатка. Он не помнил, обедал ли, а уже вечерело вовсю. Дальние предметы стали терять очертания и медленно, не торопясь, словно в воды вечности, погружаться в фиолетовую дымку структурирующегося вечера. Дымка темнела и сгущалась в своей глубине, а оттуда наплывала неотвратимо и незаметно, словно опьянение. Танту показалось, что еще немного, и тьма скроет от него весь мир, и он останется с ней один на один, и ничто тогда не спасет его от невидимого, но явно ощутимого в загустевающих сумерках холода. Ему вспомнилась его первая встреча с Лалеллой, и тот неожиданный водоворот радости, закруживший его тогда. И вся давешняя история, и сон, и видение показались вдруг далекими и несуществующими. Неважными. Мелькнула мысль, что нет такой силы, способной хоть на миг озарить потемки прошлых лет. «Хорошо бы встретить Лалеллу. – подумал он, и неожиданно горько усмехнулся. – Только где она теперь?» Горько потому, что на самом деле не хотел с ней встречаться, но почему-то казалось ему, что лишь она может ему помочь. Непонятно, на чем основывалась его уверенность, но он не сомневался, что девушке было известно нечто для него очень важное. Только вот захочет ли она поделиться с ним знанием – вопрос.

Беспорядочные мысли порождали непонятные, неопределимые образы, которые бродили в его погруженном в пучину неведения сознании. Какие-то энергии перетекали и видоизменялись в душе, и не было в ней устойчивости.

Он вошел в дом, ощущая странность в сердце, которая нашептывала ему, что дом этот – уже совсем и не его, что поселился в нем кто-то чужой, занял без спросу жилое пространство и не уступит теперь ни пяди. Предчувствие события, так бывает, когда не знаешь, что, но уверен – что-то произойдет.

Дом встретил его тишиной, в безмолвной почтительности которой, однако, мнилось ожидание немедленного свершения предчувствия и, быть может, еще угроза.

Что-то скрипнуло, пискнуло, зашелестело… Тьфу, ты! Тант плюнул и, все больше раздражаясь, прошелся по комнатам.

Дом был пуст. А что, ты кого-то ждал?

– А-а-а-а-а! – заорал Тант длинно, до хрипоты, до слипания легких, криком протестуя против своего мучительного состояния.