Страница 9 из 13
Да я и сам поволновался изрядно. Ну какой из меня офицер? Я ведь так и дембельнулся в звании старшего сержанта! А деваться-то куда? Хорошо еще, 139-я стрелковая лишь выдвигалась на позиции, и у меня всю неделю длилась «учебка».
Дневка. Ночной марш. Боевые стрельбы. Химокуривание красноармейцев. Оборудование землянок. Огневая подготовка…
Ботнево, Бели, Теличино, Савкино, Коробово…
…Сучком я разгреб золу – под ветерком недобро калились уголья. И тут же с шипом вплеснулась в небо ракета, лопнув в вышине зелеными брызгами. Землянки, палатки, «студеры» под масксетью – всё заиграло изумрудными переливами. Померкло, дрожа, и утухло, будто отблеск с передовой.
«Ладно, – вздохнулось мне, – отбой, товарищ Лушин…»
Ровно в пять утра наступаем.
Грюканье сапог и беспорядочный топот сливались, распуская шум, подобный многозвучию вертящихся жерновов. Моя рота шагала дружно, не растягиваясь по дороге. Нас обгоняли штабные «эмки» или грузовики, катившие на прицепе пушки, но красноармейцы надменно воротили головы от круженья колес. Али мы не «царица полей»?
Сельцо Полунино показалось часам к пяти – блеснуло издали луковичкой церквушки. Отсюда до Ржева каких-то двенадцать километров, но маршем их не пройти. Проползти только. Продраться через колючую проволоку, прорваться через минные поля и окопы, сквозь перекрестный огонь из блиндажей и дзотов…
Тут же, словно эхо моих мыслей, затрещали пулеметы – словно рвали плотную бумагу. Частили скорострельные «крестовики» – «MG-34». 8-я рота среагировала моментально – пригибаясь, бойцы рассыпались вдоль глубокой промоины.
– Предупреждають, – сплюнул красноармеец Лапин, статный, неторопливый, с породистым лицом графского бастарда. – Раньше подойдешь к жилью – собака загавкаеть, а теперича «эмга» лаеть…
– Герасим, – опустил я бинокль, – сбегай, кликни старшину Ходановича.
– Есть!
– Товарищ командир! – согнувшись в три погибели, ко мне подбежал сержант Якуш, щуплый и черный, пропеченный будто. – Может, пока… это… сухари раздать?
– Действуй, Коля, – кивнул я и поднял голос: – Взводные! Раздать сухари!
Якуш обстоятельно расстелил холстину и высыпал на нее сухари из мешка. Разделил на кучки и обернулся:
– Косенчук, кому?
– Годунову!
Иван аккуратно сгреб свою порцию.
– Кому?
– Трошкину!
– Кому?
– Будашу!
– Кому?
– Антакову!
– Кому…
Чуть ли не вставая на четвереньки, я сдвинулся к одинокой сосне, чьи корни оголились в дожди, и выглянул над травянистой бровкой. Отсюда хорошо просматривался немецкий плацдарм – и доты, и траншеи извилистые. Сплошные проволочные заграждения в несколько рядов. Блиндажи на каждое отделение, а минами всё засажено, как картошкой…
– Старшина Ходанович… – загудело за моей спиной.
– Вольно, Лёва. Ведь ты же Лев? Я правильно запомнил?
– Лев! – оскалился старшина. Неожиданно улыбка его смялась, и он вытянулся: – Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар!
Обернувшись, я приметил слона – огромного Деревянко. Не толстого, а именно большого человечища. В обширной комиссарской тени прятался сутулый капитан в мятой гимнастерке и нечищенных сапогах. Его узкое, костистое лицо, колючее из-за двухдневной щетины, не выражало ничего, кроме апатии и застарелой усталости.
– Здорово, политрук, – добродушно забасил комиссар, и моя пятерня сгинула в его лопатообразной ручище. – Ну, шо? Покопались особисты, да не докопались. Даже к товарищу Бернвальд вопросов нема. Так шо… Служить им трудовому народу! А это… – он обернулся к капитану, – ваш новый комроты, товарищ Кибирев!
Неприязненно оглядев командира, я пожал его вялую руку. Разговориться нам не дали – с противным воющим свистом прилетела мина и рванула шагах в десяти. Я упал и перекатился, а Кибирев неохотно пригнулся, становясь на колено. Большеватая каска надвинулась ему на лоб, и он раздраженно скинул ее – встопорщились черные сосульки волос.
А мины падали и падали, вырывая дымящиеся воронки. Злые, иззубренные осколки зудели по всем азимутам, сбривая траву, впиваясь в деревья или подрубая человеческие тела.
Обстрел прекратился так же неожиданно, как и начался, но заметил я это не сразу – звон плавал в ушах по-прежнему.
Грянули двумя залпами полковые пушки, и разнеслись пронзительные команды. Красноармейцы покидали спасительные буераки, ползли, вжимаясь в траву…
Согнувшись в три погибели, подбежали «птицы» – Соколов и Воронин, волоча станковый «Максим». «Ворона», как второй номер, заправил матерчатую ленту из увесистого патронного ящика. «Сокол» хищно приник, передернув затвор, и установил прицельную планку.
– Во-он! – Жестом Чапаева на тачанке Воронин вытянул руку, указуя на врага.
Пулеметчик оскалился, хватаясь за рукоятки и давя на гашетку. Дробно замолотил затвор, по сыпучей глине покатились горячие гильзы, испуская кислые дымки.
А Кибирев будто отмер – губы его нервно ломались в нетерпеливой улыбке – и тонко вскричал:
– Рота! В атаку!
– Не сметь! – гаркнул я, вспомнив раскоп с павшими. – Вы что, Кибирев, совсем с ума сошли? Вы шлете людей не в атаку, а на расстрел! Это предательство!
Капитан резко побледнел. Трясущейся рукой он выхватил «наган».
– Я – предатель?! – прохрипел Кибирев. Револьвер плясал в его руке, и мне пришлось выхватить свой «тэтэшник», словно на дуэли.
Я прекрасно понимал в этот момент, что преступаю устав, что дан жестокий приказ занять Полунино любой ценой, но стерпеть чмошника, посылающего моих парней на смерть, не мог. Да, именно моих парней!
Прекрасно помню, как они на меня смотрели, когда я приволок три мешка, набитых новенькими кирзачами. Выпросил, выклянчил, но задачку свою решил! И протянулись первые ниточки-паутинки доверия…
А тупой, немытый мерзавец шлет моих красноармейцев на убой!
Не знаю уж, чем бы все закончилось, ведь я готов был пристрелить Кибирева! И светил мне тогда самому расстрел, ну или штрафбат. Хотя нет, штрафники в Красной Армии появятся лишь к октябрю…
Злое, жгучее отчаяние кипело в душе, а смириться нельзя, ну никак!
Капитан мне «подыграл» – задрав вверх руку с «наганом», он резко, задушенно воскликнул:
– За мной! На врага!
Перемахнув бугор, Кибирев побежал, отмахивая револьвером – нелепый, скрюченный, страшный. Человек двадцать бойцов, матерясь, оторвались от земли, бросаясь следом. Заскворчала «эмга», и капитан, дергаясь, ломаясь в поясе, покатился по заросшим колеям дороги. Следом рухнули трое или четверо красноармейцев, поймав хлесткую очередь.
Я обессиленно рухнул на колени, с третьего раза сумев затолкать пистолет в кобуру. Накатила опустошенность, но рефлексировать особо некогда – бой разрастался, поднимая грохот до безудержного крещендо.
– Товарищ командир! – Емельян Белоконов подполз, протягивая телефонную трубку. – Салов!
– Да! – крикнул я, зажимая ладонью ухо.
– Лушин? – рявкнула трубка. – Кибирев где?
– Убит! Побежал в атаку, да во весь рост!
– Т-твою ж ма-ать… Говорил же им… У Кибирева всю семью – одной бомбой… – Слабый, чуть ли не поскуливавший голос комполка зазвучал жестко: – Ладно! Политрук, рота опять на тебе! Обойдемся пока без аттестационной комиссии и курсов. Потом как-нибудь… Понял?
– Да, товарищ командир! – вернув трубку красноармейцу, буркнул: – Чего лыбишься?
– Слышимость хорошая, товарищ командир! – раззубатился Емельян.
– Ходанович!
Старшина с разгону плюхнулся на землю рядом со мною.
– И этот лыбится… – заворчал я.
– Дык, ёлы-палы… – смутно выразился Ходанович.
– Ладно, слушай. Ты ж у нас разведка?
– Да, товарищ командир.
– Хочу сегодня к немцам в гости сходить.
Старшина крякнул.
– Да оно бы ничего, товарищ командир… Так ведь мины…
– Вот как раз мины я чую, Лёва. Проползу мимо и не задену. А вы строго за мной. Понял?
– Понял, товарищ командир!
– Ступай тогда, готовься. Выдвигаемся, как только стемнеет.