Огонь на ветру

Глава V

БОЙ НА КОВРЕ

Бека и Липарит, каждый со своей работой, сидели по обе стороны длинного стола. Перед Бека на подушке, набитой песком, лежала перевёрнутая золотая пластина с вдавленными очертаниями человеческой фигуры. Тремя пальцами левой руки, как держат перо, Бека держал чекан-бобошник и, постукивая молотком, выравнивал с изнанки неглубокий рельеф. Липарит обтачивал камни. Круговыми движениями, то и дело меняя угол наклона, он водил по известняковой плите палочкой-державкой с приклеенным на конце самоцветом. От трения поверхность камня заглаживалась. Форма приобретала округлость.

Помимо хозяина и его помощника, в мастерской находились ещё двое. В углу за небольшим восьмиугольным столом с бумагой, пером и чернильницей расположился Шота. Он писал и перечёркивал строки. Яростный скрип пера пробивался сквозь постуки молотка и скрежет трущегося о плиту самоцвета. У противоположной стены, возле Бека, вытянув вдоль лавки несгибавшуюся в лубках ногу, пристроился Микаэл и, полулёжа, следил за движением чекана-бобошника с бойком, похожим на боб. «Пусть исподволь привыкает к нашему ремеслу», – думал Бека.

Пять дней прошло с той поры, как Липарит привёз Микаэла, и Бека успел привязаться к тонкому, словно ветка, беловолосому мальчонке. Нравилась мастеру его сдержанность, молчаливость. Без звука переносил он тягостные перевязки, за заботу благодарил смущённой улыбкой.

Собственных детей Бека судьба не послала. Овдовел он рано, другую жену не взял.

Бека отложил бобошник, пробежал глазами по ряду чеканов, выбрал лощатник с тупым и широким концом.

– Лощатником поле выравнивают, выровнял – чекан замени, – пояснил он Микаэлу, в обход многолетней, ещё с ученических пор привычки молчать во время работы. «Разговоры мешают собрать воедино всю силу чувств. Говорить и петь за нас должен металл», – наставлял своих учеников в мастерской Опизарского монастыря великий златоваятель Бешкен.

Микаэл словно знал мудрые наставления. Ни слова не вымолвил он в ответ, только молча кивнул головой. Взор его светлых глаз перемещался вместе с чеканом.

Чекан двигался, как приплясывал, слегка отклонясь назад. Он мял и лепил пластину, словно по собственной воле. Пальцы державшей его руки едва за ним поспевали, локоть златоваятеля парил на весу. Рельеф становился глубже. Фигура человека проступала отчётливей. Черты лица, волосы, складки одежды, правда, скорее угадывались, чем были по-настоящему различимы. Будто силился кто-то выбраться из тумана, но крепко держала ещё в своих тенетах золотая звенящая мгла.

– Резким ударом можно сбиться с рисунка или рваный след проложить. Чёткость при повторной выколотке появится, – снова проговорил Бека.

Сказанные негромко слова что-то нарушили в мастерской. Шота отбросил перо, вскинул над головой руки.

– Будь прокляты все неудачи, что готовы обрушиться на головы моих героев и на мою вместе с ними.

Шота встал, подошёл к тому краю стола, где работал Липарит. Поднял на свет отшлифованный крупный рубин. Камень вспыхнул кроваво.

– Царь камней, – сказал Липарит. – Арабы верят, что рубин излечивает от всех болезней и возвращает былую силу.

– Мне больше по сердцу предание, живущее в Индии.

Шота заговорил, словно начал читать страницы раскрывшейся перед ним не видимой никому книги.

– Жарко пылает раскалённое солнце. Воют и кружат горячие вихри. Это боги бьются на небе. Ураганом летят они друг на друга, рубят и колют в пылу жаркой схватки. Падают капли тяжёлой крови, падают вниз, падают в реку. Разрезают глубокие воды, разбивают отражения пальм. И спекаются капли в воде под лучами палящего солнца, превращаются в камень рубин, горят кроваво-красным огнём.

– Князь и амирспаласар Закарэ Мхаргрдзели шлёт привет этому дому и желает всяческих благоденствий.

В мастерскую через веранду вступил одетый в тёмное человек. Он назвался слугой амирспасалара и попросил господина Шота пожаловать к князю.

– Ступай. Следом приду, – сказал Шота.

Сопротивлялись сегодня строки, отказывались звенеть внутренним звоном. Слова не светились солнцем и кровью, как упавшие в реку камни. Шота с облегчением бросил исписанные листы и, распрощавшись, отправился в нижний город, в дом, похожий на башню.

– Прости, мой Шота, что послал за тобой слугу, и дважды прости, если оторвал от важнейшего из занятий – стихосложения, – такими словами встретил его Закарэ, едва Шота переступил порог Коврового зала, куда провели его слуги. Великолепные, в цветах и узорах ковры на стенах и на полу дали название просторному помещению.

– Я счастлив получить приглашение великого амирспасалара и дважды был бы счастлив, если бы не думал, что он позвал меня из-за дел, – в тон ответил Шота.

– Воистину говорят, что поэты видят сокрытое под землёй и спрятанное глубоко в сердце. Сколько дел навяжу я тебе сегодня, поэт и казнохранитель? – Закарэ расхохотался.

– Три, – быстро сказал Шота.

– Пронеслась стрела мимо цели. Всего только два, да и то, если одно из них дело, то другое – лишь просьба. Но вначале о деле, без него не посмел бы обеспокоить. Брат Иванэ тебя повсюду разыскивал. Не сыскав ни дома, ни в казначействе и зная про нашу дружбу, просил передать вот это.

Закарэ протянул свёрнутый в трубку пергамент. Шота расправил, прочёл: «Я, Тамар, царь и царица апхазов, ранов, кахов и месхов, в царствования нашего седьмой год, месяца июня, двадцать шестого числа, ради достоинства и величия нашего пожелала…»! Далее следовало указание выдать из царской сокровищницы жемчужных зёрен по счёту для украшения конской упряжи свиты, состоявшей из молодых женщин и дев.

Траты царя царей были огромны. Никакие деньги не жалелись для поддержания пышности и великолепия двора.

Пастухи у костров любили рассказывать, что пожелала однажды Солнце Тамар посмотреть, как растут горы. Воля царицы – для всех закон. Только горе не прикажешь: явись. Думали-думали, ничего не придумали. А девушки свиты скинули с ног расшитые золотом туфли-коши, наполнили песком и землёй и пошли одна за другой в кучу ссыпать. Вот и выросла на глазах царицы гора.

Гора под названием Коши в самом деле высилась близ Телави. Правда, появилась она, как и все остальные горы, в изначальные времена. Но правда и то, что юным девам в свите царицы цариц не имелось числа.

Закарэ хлопнул в ладони. Вошёл слуга, подал Шота перо и, дождавшись, когда начальник сокровищницы скрепит пергамент подписью, с поклоном принял упруго свернувшийся свиток.

– Отнесёшь к князю и управителю всем царским хозяйством Иванэ Мхаргрдзели, – сказал Закарэ слуге и обернулся к Шота:

– С первым делом управились без затруднения, дорогой Шота. Что же касается моей просьбы, то, помнишь, ты как-то упомянул о боевом приёме, которому научился в Константинополе. Расскажи, как всё получилось.

– Получилось всё из-за песни, господин мой и друг. Проходил я раз мимо русского подворья, слышу – песню поют. Лад чужой, непривычный. Звуки волнами плещут, зовут в бескрайние дали. Я зашёл, поклонился. «Звуки, – говорю, – как волны или жемчужные зёрна раскатываются. Сделайте милость, скажите, о чём слова повествуют?»

– Кто же расположился на подворье?

– Русские торговые гости. Я по-гречески спросил. Из тех, кто с Византией торгует, многие греческий знают.

– Прости, что перебил пустым вопросом. Продолжай.

– Торговые гости на поклон мой ответили. «Песня, – говорят, – воспевает подвиги славного витязя, Добрыней прозываемого. Бился он важно, ударом с носка владел», – «Что за удар?» – говорю. Гости в ответ рассмеялись: «Затрудняемся на словах объяснить». – «Покажите». – «Обидеть боимся. Ты – грузин, одной с нами веры, схожих обычаев». Долго я упрашивал. Много слов произнёс. Наконец один вызвался.

– Показал?

– Показал.

– И что же?

– Я с пола поднялся. Прошу: «Давай снова попробуем». Второй раз поднялся – снова прошу. И в третий раз мы силой померились без всякой для меня славы. А после четвёртой схватки он на полу возлёг. Торговые гости меня похвалили. «Выходит, недаром персы в старину называли грузин „гурджи“. Гурджи – „сильные“ значит», – сказали они.