Среда Воскресения

Наивысшая кара уже совершилась над вороньим воплем: его попросту не существовало там, где всесуществовал Тот, кто здесь и сейчас именовался попросту – Стариком!

Разумеется, вороний вопль еще попробует самоутвердится в настоящей жизни, причем – это у него почти получится. Но обо всём этом будет сказано дальше (жизни и смерти), причём – неспешно и в свой черед (то есть – в ритме, слове, гармонии) будет помянуто, как в версифицированном мире функция становится видимой.

А пока нам не о чем с ним говорить.

Так о чём же нам говорить,

Когда говорить не о чем?

Так о чём же нам полюбить,

Если любовь над речью?

Так о чём же нам умолчать

Всей тишиной меж нами?

Мы живём именами

И пробуем их кричать (и видим произнесенное).

И действительно, о чём? Что дальнейшая судьба Идальго представлялась печальной, понятно. Что печаль эта была не человеческой, а сверхчеловеческой (ничего хорошего в том, чтобы искушать «малых сих», нет и не будет) – это тоже понятно: речь не о счастье, а об исполнении вести – как некоей вселенского масштаба версификации!

А что стиль этой печальной постановки будет трагедиен, разумелось даже разумом, причем – роль греческого хора (комментатора и ключника) самоутвержденный Кар-р уже назначил самому себе и готовился собой сопроводить дальнейшее формирование миров.

Так о чем было им говорить, когда говорить уже не о чем?

Не о том же, как именно (дальше) быть всему миру – с Россией или быть без России? И зачем миру (у которого есть все шансы стать «миром считающих себя личностями насекомых») – быть без России? Тогда этот вопрос ещё оставался отрыт. Мой президент ещё не давал своего определения: мы попадём в рай, а агрессор отправится в ад. (цитата по памяти)

Кто еще (кроме Старика) может решить, хорошо или плохо всему нашему миру (и прошлому, и будущему) – быть с Россией, то есть – быть со всею Россией, или быть только с частью её, сохранив для себя ее опустелую внешность? Верно, что не Илия Дон Кехана, рыцарь Ламанческий, (чье имя в переводе с языка версификаций означает: защитник клочка земли, одной шестой части суши), будет решать эту мировую проблему.

Он – защищает. Но решает – не он.

Ясно только одно: внешний мир хочет быть счастлив по своему, а Илии велено выйти из своего Божьего Царства и перестать быть счастливым, и настать жить чувством и болью, которых доселе ему удалось избежать.

Больно ли родинке на губе,

Когда человек жжет глаголом?

Когда человек лжет глаголом -

Оставив ему только вид внешнего телосложения!

Ибо признак у жизни простой:

Этот вольно дышит душой,

А «не этот» – лишь грудь вздымает важным телодвижением

И косится зрачком влажным

На мимо летящий праздник…

Вот и родинка на губе

Тоже может сама по себе

Оказаться призраком родины!

Есть многое на свете, что только снится нашим мудрецам, например: какой выбор сделать тогда, когда нет никакого выбора? Или – ещё например: что значимей миру – культура Италийского Ренессанса или поделки народов Севера? Человеку – приходится выбирать, но человекам вообще такой выбор неправильно делать.

Вот и приходит человек к тому, что каждый (персонифицированный) выбор – персонально неправилен. Приходит человек к тому, чтобы – не выбирать: пусть выбор сам себя выберет… Кар-р!Именно в этот миг (прямо из пустоты за окном) из подспудных слоёв миропорядка на первый план моей истории выступила (вполне, впрочем, поправимая) неправильность происходящего… Кар-р!

Она в очевидном: ведь каждому рыцарю должно соизмерять свои (настоящие, прошлые и будущие) совершения с единственной мерой своего сердца; более того! Каждому рыцарю очевидно, что о такой судьбе (судьбе странствий и подвигов) рыцарю должна была бы сообщить его дама сердца, причем – только наличием своим (якобы сама ничего не требуя).

Но сейчас на месте прелестных губ и нежного сердца обосновался вороний вопль!

Он и принес требование – исправиться. Он и обратился к Илии Дону Кехана, потому что Идальго – совпадал с огромностью задачи. Но мне интересно, мог бы ещё кто-нибудь претендовать на роль рыцаря мировой версификации реальности? Есть ли ещё кто, или мирозданию всё равно, кто возьмётся сам себя исполнять (как партитуру)?

Тем самым погубив в себе надежду на обычную участь людей.

А в чём она, обычная участь людей? В чём она – не в Прекрасном Вчера, а именно сейчас? Многим известны очень жёсткие строки Сергея Кизякова: «Мне кажется, что превращение бывшего Christentum в Вечную Пустыню Насекомых, в карстовые пустоты бытия – дело уже нескольких десятилетий, может, двух-трёх, и с Европой всё станет ясно, как почти всё ясно сегодня с Америкой. Один большой Макдональдс, вокруг которого шумят поливиниловые голливудские черти – итог 2000 лет европейской культуры. Две тысячи лет на "фу-фу"… Бессмысленная борьба тысяч и тысяч людей непонятно за какие идеалы, чтобы итогом великой цивилизации стал человек-курица, человек крыса, пелевинский "oranus", упрощённый до самого фундамента, до биологического каркаса, до сплетения кишок и нервов, угрюмый производитель кала…».

Меня один вопрос достаточно давно занимает: «Способны ли русские хотя бы отсрочить превращение Земли в Вечную Пустыню Насекомых?».

Кар-р! Какая самоирония мир-ра! Не всё ли равно миру, кто исполнит должное? Кто спросит синьора Мигеля, хотел бы он, чтобы его рыцарь печального образа поклонялся прекрасной даме, изображенной кистью великого (кто спорит?) Иеронима Босха, или предпочтет мастерство Рафаэля? Никто ведь не спросит, а ведь и это неправильно:.

Нам самим предстоит решать, какой кистью изображать выпуклую реальность… Кр-р! Раз уж изображать свое настоящее мы решили не совсем сами.

Здесь напрашивается небольшое и очень частное (и с маленькой буквы) пояснение:

моему герою (ипостаси воды) предстоит принять и в прошлом, и в будущем самые различные формы своего одиночества – как то: принять своих друзей, возлюбленных, бессмертных и – даже многосмертных врагов! принять как равные ему одиночества.

ему предстоит поменять место и время своего проживания в мире, в котором темные века моего человечества легко приравнять к дантовым кругам вечного возвращения: ему предстоит изменить саму временность собственной жизни… кар-р!

Вороний вопль, (всё ещё) не только удаленный и оделенный стеклом, но и совершенно посторонний этому собиранию Илии в путь (его самоопределению, нахождению идентичности), решил это самоопределение прервать. Не скажу, что вороний вопль торопился добавить себя к наступающим переменам (что было вполне очевидно), но скажу, что добавление – вполне удалось.

Вороний вопль громко каркнул (во все чеширское горло), но прозвучал этот вопль очень даже по русски и почти поучительно:

– Не дай гордыне посмеяться над трудом своим!

Илия (душою своей) не стал его слышать, но (ушами своими) подивился некоторой его правоте. Но следовать вороньему совету не собирался: Идальго был убежден, что без гордыни далеко не уедет. Заметив несогласие, обрадованный крик немедленно повторился:

– Трудись не трудись, все равно станешь трупом и достанешься мне!

Вороний вопль напоминал, что очи павших в ристаниях рыцарей по праву подлежат его клюву, еще – провозвестник пытался указывать на бессмысленность одиночных рыцарских странствий и (именно что) единоборств с мирозданием! Ведь даже многоборство бессмысленно, если оно бесполезно для дела, к которому призван каждый «один» (не скандинавский одноглазец – это к воронам – а как «часть» целого, что становится «честью» целого).

Что бессмысленна даже честь, если на свете вообще не бывает смерти, вороний вопль был уверен. А вот что честь неизбежна, если есть бессмертие – это великий искус (и об этом знал Илия Дон Кехана: ведь Бог есть).