Среда Воскресения

А шага уже почти что настали (явив себя, как и Кар-р, почти во плоти)! Настолько, что вороний вопль за окном выжидательно приумолк. Настолько, что сквозь запотевшее стекло (явно от перепадов внешнего и внутреннего настроений) принялся на Идальго взглядывать.

Как сквозь бериевское пенсне, причём – с добрым ленинским прищуром; Кар-р! Молчаливый взгляд вороньего вопля выглядел белым, пушистым и не опасным Совсем как алмазный иней на сухом стебле травы: казалось, этим воровским алмазом тоже можно резать стекло, после чего лезть прямо в душу; Кар-р!

Но сейчас в душу Илии сплетали свою тропку женские ножки. Не требовалось резать стёкла у «окон» в европы, америки или азии – всё и так было здесь; Кар-р!

Слышит ли Идальго звук волшебных шагов? Пустой вопрос! Даже если не слышит «видимо», то «невидимо» его (человека Воды) они всё более наполняли собой (хотя, казалось бы, должно наоборот) и могли совсем переполнить.

Кар-р!

Листы мироздания совместились: одно «видимое» как бы осталось на месте, но к нему прилегло другое. Причем – такое другое, чтобы после него ничто не могло быть само по себе. Что являлось, конечно, иллюзией – ведь никакой реальной власти у вороньего вопля (то есть у функции, а не у живого создания) не было и быть не могло, казалось бы; но!

Ещё миг – и эта пустопорожняя функция станет предрекать самому пророку Илии Дону Кехана всё то неизбежное, что с ним будет должно совершиться; казалось бы – ещё миг, и в какой-то своей участи Идальго перестанет (для-ради истины) быть человеком. Но у Идальго уже был свой ключ в свое зазеркалье!

Эти самые шаги женщины.

– Вряд ли Старик обратился к тебе напрямую,– молча сказал Илия, для которого этим родниковым ключом стало слово «своё», которое попросту отделило – «чужое», и вороний вопль (бестелесный и недоступный болезням) почти по человечески поперхнулся, глотнув родниковой воды, причём – выглядело это так: а никак не выглядело.

Словно бы из-под плоского мироздания выхватили всех трех китов опоры!

Не стало вороньему крику обо что опереться. Вороньему крику стало не о чем (даже ежели – молча!) прокаркать. Он словно бы лишился всех своих воображаемых обликов, которые мог бы у встречных заимствовать, в ответ – обременяя их вестью.

Разумеется даже разумом, что важности передаточного звена между мирами сия невесомость ничуть не отменила!

Куда нам без передаточного звена? Так что Кар-р остался на месте и никуда не делся. Но Идальго это не могло смутить. Более того – Идальго ему отвечал. Спародировал его непростительную фамильярность (сам – называя пославшего вороний вопль Стариком; кто имеет душу, да услышит); более того- Идальго пародировал даже невидимость вороньего вопля, поскольку произносил свое предположение молча.

Причем – проделывал он все это весьма демон-стративно.

– Вряд ли Старик поцеловал тебя в губы! А наоборот (ты – Старика), так ты (скорей) от Локи и Одина и ни как не Искариот.

Причём – показывая, что бездушная функция (сиречь, демон), как бы она не заговаривала с миром (не себя исполняя, но поручение), все равно была не способна передать некие воздушные нюансы порученного ему.

Кар-р почти что обиделся. Ведь самоутверждение посланника было слишком человеческим. А ведь за-главным в словах Идальго ока-зывалось упоминание поцелуя: человеческое, слишком человеческое действие.

Причём – весь диапазон человеческой любви (её так называемая бес-конечность – как ограниченность любого бесовства: даже зло человеческое – слишком человеческое, поэтому – ограничено) оказывался заключен в невеликую внешность человеческих губ: от поцелуя Иуда и до поцелуя Сына! Ибо всё, что оказалось оформлено человеческой речью, есть человеческий поцелуй губы в губы, родинка в родинку, родина в родину; зачем?

А чтобы стали плотью единой! Ибо здесь (где мы есть) мы – во плоти, мы – воплощаем; причём – весь диапазон человеческой свободы заключается в маленьком человеческом Космосе; то есть – от глиняных (ещё до яблока с Древа) превращений и до холодных прозрений (уже после вкушения Плода).

Но бездушный Кар-р опять (и очень быстро) пришел в себя и даже в себя перевоплотился (ему не надо было ходить за три моря и снашивать семь пар сапог), после чего заявил:

– Я бы и сам не поверил, что Он отправит именно меня.

Илия Дон Кехана не удивился. Хотя даже видимо было – чему.

На этот раз посредник говорил, невинно изогнувшись в воздухе (даже как бы с ямочками на щеках), причем – слова (каждое из слов) он словно бы выговаривал! Причем – словно бы полными губами (полными смысла, тепла, доверчивой близости и нежного прикосновения).

Но удивительным было совсем другое:

Кар-р настолько увлекся перевоплощением, что и сам не заметил, как прямо-таки огненно выделил это свое местоимение «Он»; причём – этим выделением из себя (никакого места вообще не имеющего) вороний вопль «проговорился»! Человеку Стихии Воды (всё собой наполняющему) могло бы показаться, что речь идет о ещё одной Стихии (а именно – Огня); но – было очевидно: Кар-р сейчас излагал неизмеримо более значимое.

Причем получалось у него не очень хорошо, он запинался и мямлил.

– Я и сам поражен… С тех пор, как Слово само приходило в мир, ничего подобного еще не было, – почти что прошептал вороний вопль. – Я поражен…

Илия Дон Кехана опять ему не ответил. Молчание опять загустело, как изморозь на стекле. Опять стало холодно.

– Ведь чего все ждут от меня? Лишь перемены мест слагаемых, лишь манипуляций внешностью мира, лишь моей посредственности (посреди Темных веков), – словно бы сам себе удрученно выговаривал Кар-р. – Мне всегда было довольно моей власти над коллективным сознанием, а внешнему миру всегда было довольно меня, престидижитатора и манипулятора, простой функции.

Идальго не был удивлён. То, что представало формализированным вороньим воплем, вообще могло быть чем угодно. Даже близящимся звуком женских шагов могла быть.

Кар-р улыбнулся:

– Я никогда не стремился передавать от бессодержательного к бессознательному; зачем мне?

Он не оскорблял ни всей прекрасной половины, ни отдельно близящейся её представительницы. Все это Кар-р говорил о себе; но – вышло, что сказал не о себе. Потом Кар-р говорил ещё что-то, но Илия перестал его слушать. Ведь вороний вопль уже вымолвил чистой Воды правду, и больше не было необходимости добавлять живое к мертвому.

Зато обозначилась необходимость мертвое делать живым. Ведь зачем бы еще понадобился Старику версификатор, как не вдыхать дыхание жизни в иллюзию жизни? Впрочем, такого вопроса никто не задал, не было в том нужды.

А жаль! Ответ на него прозвучал бы на чистейшей Воды русском языке.

Впрочем, даже изречения вороньего вопля (упрямо выговаривавшего Илии Дону Кехана – то ли иберийцу, то ли семиту – на наречии бриттов) должно быть приведено (хотя оно оказалось не более, чем разъяснением вышесказанного), и я его привожу почти что за руку:

– Он снова вас любит и разрешает выйти на свет Божий, чтобы вас стало видно и слышно.

Вороний вопль опять сказал чистую правду, но и это ему опять не помогло. Хотя – указание на «свет Божий» было сильным ходом. Но – любовь и веру никому не применить для извлечения личной «пользы». Так называемая «польза» ещё никого не сделала целым человеком. Ни у кого еще не получилось приложить любовь и веру для собственной видимой пользы (то есть исцелиться).

Любовью и верой нельзя ни угрожать, ни угождать.

Но именно это провозвестник и собрался проделать. Ведь (разумеется даже разумом) Стариком он именовал самого Бога! Ещё более разумеется, что Кар-ру сейчас (не смотря на его мямлость) было вполне покойно, то есть – за свою сомнительную вольность он не ожидал себе никакой кары (причем – не только благодаря своему с ней созвучию).

Но! Бог наказует! Только тех, которых любит. Иных Он просто забывает. И они даже могут быть счастливы. А вот если о тебе всегда помнят… Если о тебе помнят, и ты существуешь в невидимом – забудь о нынешнем себе и исполняй другого (уже и только – будущего) себя.