Страница 48 из 209
— Решила сменить сторону, милая? — Император смотрел прямо в глаза колдуньи, на которой сейчас не было Рада-Хана, и во всем его существе не осталось ни единой толики страха. Конечно, он не боялся ее — тело Маркуса Нибрауда принадлежало ему на какие-то несколько часов, а не на целую жизнь, как это было у всех обычных людей.
Костяшки пальцев Никки побелели. Она знала, что император вообще не боялся смерти, и это придавало ему веры, что и все другие люди тоже не должны были. Каждый раз, когда кто-то шел на смерть не ради денег, а ради доктрины Ордена, он лишний раз принимал это как доказательство своей правоты.
— Ты глупец, если думаешь, что я когда-нибудь была на твоей стороне.
Никки старалась успокоиться; она боялась поддаться на его провокацию, боялась совершить непоправимое, но постепенно ее глаза застилала пелена ненависти. Она снова и снова видела его образ, образ человека, который был ничем не лучше животного, но при этом считавшего всех других людей бесполезными шавками.
Несмотря на ум Джеганя, живой, хитрый и изворотливый, изнутри он был уже мертв. Никки часто задавала себе вопрос, испортила ли его идеология Ордена вместе с братом Наревом, его наставником, или Орден стал таким из-за него? Ответ приходил к колдунье с каждым новым ударом, с каждым новым синяком и болезненным вскриком — Джегань и был Орденом, олицетворением каждой строчки его неписанной идеологии.
Джегань считал Новый Мир цитаделью разврата и мерзости, а главное, магии. Никки не спорила с ним насчет этого — она не видела того, о чем он говорил, поэтому с легкостью позволяла себе ошибаться. Но, хоть и незримо, в ее голове слово «мерзость» всегда было связано не с Новым Миром, а с самим Джеганем. Пытки морд-сит были ничем по сравнению с лаской императора. Его настроение было сложно предугадать, а подчистую и невозможно, и в этом всегда заключалась его опасная жестокость. В одну минуту он мог разыгрывать чистосердечную доброту, а в другую задушить слугу, случайно уронившего доску для резки хлеба. Все его действия служили одной цели: возвеличить его личность и облагородить ее, но при этом не лишить себя удовольствия доставлять боль другим. Боль была его оружием, как моральная, так и физическая. Если женщины в кожаном облачении вызывали у Никки лишь неприятные ощущения и чувство раздражения, то Джегань был тем, что начисто уничтожало все здравые мысли в голове. Он относился лично к ней как к товару, что только подтверждало золотое кольцо, которое еще несколько месяцев назад было в ее губе. Единственным, что отличало Никки от других ее сестер, было большее количество внимания со стороны императора, не приносившего лично ей ничего, кроме разбитых в кровь кулаков и искусанных губ.
Самым страшным наказанием для сестры Тьмы было то, что, в отличие от других, он не хотел ее убить — она забавляла его своей необычностью, притягивала. Они будто были двумя изощренными противоречиями, которые идеально состыковывались — Джегань желал доказать всем, что жизнь человека принадлежала не ему, а целому обществу, а Никки относилась к существованию с таким презрением, что эта ненависть невольно манила императора, как биение живого сердца вело за собой голодных гончих.
— Как это лицемерно, Никки, — он улыбнулся со снисхождением, даже похожим на настоящее, и колдунье показалось, что в его голосе действительно звучало веселье, будто она была для него несмышленым маленьким ребенком. Император любил ставить Никки на место, говоря, что она не знала ровным счетом ничего, и в те моменты, когда он упрекал ее в том, что она была неправа, тон его голоса был в точности таким же. — Ты лично вдохновила меня на очень, очень многие поступки.
Лицо Никки исказилось от ненависти к человеку, сидевшему напротив нее, когда магическая аура вокруг нее сгустилась так же, как тучи во время ливня. Она поймала себя на мысли, что всем сердцем хотела его смерти, так же, как раньше хотела своей собственной. Как ни странно, именно Джегань исправил ее суждение о жизни и смерти — выбор человека, который стоит перед ним, в большинстве случаев зависит от той ситуации, в которой он находится.
Во Дворце Пророков жизнь Никки была спокойной, похожей на омут, который засасывал ее с каждым годом все глубже и глубже в пучину тоски и безысходности. Лагерь Джеганя был совершенно другим местом — тем самым местом, в котором каждый мог закончить свой бесполезный век. И, как ни странно, именно там колдунья вдруг поняла, что не готова к этому.
Она вдруг почувствовала, как чьи-то руки сжали ее собственные, бесцеремонно отталкивая от сидевшего перед ними связанного человека. Колдунья резко вывернулась из этой хватки, пусть и не болезненной, но слишком неожиданной для нее, оборачиваясь лицом к тому, кто схватил ее. Она натолкнулась на глаза цвета грозового неба, которые сейчас, кажется, могли метнуть в нее молнии.
— Что ты делаешь? — колдунья вызывающе посмотрела сначала на лицо Ричарда, а потом на его пальцы, которые обхватывали ее локоть в требовательном жесте, тщательно скрывая появившееся смущение от одного этого действия.
— Держи себя в руках, Никки, — мужчина смотрел на нее твердо и с явным укором, и женщина поняла, что он почувствовал ее возраставшую магическую ауру. Ричард увидел, что она была уже за пределами контроля, и своими необдуманными действиями могла привести всех к опасному финалу.
Она вырвалась из его хватки, нарочито небрежно высвобождая локоть из его руки и при этом тщательно стараясь скрыть свое раздражение. Ричард обладал огромным терпением, но никогда — терпимостью. Если во Дворце Пророков этот недостаток не сказывался на его отношениях с Никки, а скорее на отношениях с другими сестрами, исключая, разве что, Верну, то сейчас все перевернулось с ног на голову. Ричард не доверял ей. Не принимал. И Никки иногда задавалась вопросом, почему это вообще ее волновало — ее, человека, потерявшего в этой жизни почти все, кроме остатков самой себя?
— Зачем было убивать принца Файрона?
Колдунья обернулась на голос Кэлен, которая стояла в нескольких футах от Джеганя, скрестив руки на груди, и вся ее поза выражала внутреннюю решительность и непоколебимость. На ее лице была непроницаемая маска Исповедницы, через которую не было видно ни гнева, ни смятения, которые в ней вызывал этот человек. Колдунья знала, что Кэлен не могла пропустить мимо то необычайное напряжение, которое возникло между ней и Ричардом мгновение назад, но Мать-Исповедница не отреагировала на это ровным счетом никак.
— Он был предателем вашего альянса. Простой крысой. Я полагаю, вы должны быть благодарны мне за избавление Д’харианской Империи от подобного человека, — тон благодетеля, звучавший в его низком с хрипотцой голосе, выдавал двойственную натуру его обладателя примерно так же, как и его поступки.
Мать-Исповедница приняла эти слова за начало их словесной игры. Глаза императора, обычно непроницаемые и безэмоциональные, сейчас сверкнули чем-то похожим на огонек опасного веселья. Кэлен почувствовала, как внутри у нее все сжалось от этого взгляда, но не побоялась пойти за правдой, даже если она была слишком неприятной. Мать-Исповедница знала эти игры наперед, и уже выйдя из детского возраста перестала в них проигрывать, научившись распознавать подводные камни в потоках слов людей, видеть тщательно замаскированную ложь.
— Тогда он оказался бы полезным Имперскому Ордену. Такой ценный информатор, да еще и падкий на деньги, — Кэлен знала, что Файрон мог бы продать сам Кельтон за большую сумму, лишь бы ему сохранили видимость власти. С ним было легко договориться, и все его дела, связанные с поставкой оружия в Никобарис, были лишним тому свидетельством — он буквально продал престиж своего государства. — Вам его помощь была так же выгодна, как и нам — его смерть.
Джегань кивнул, и все его существо выражало удовольствие от этой игры. Кэлен была осведомлена, что император пытал людей месяцами, прежде чем убить их. И цель его сегодняшнего визита, кажется, была такой же развлекательной: он хотел насладиться замешательством двух его главных врагов, которым пришлось плясать под его дудку, чтобы выпутаться из затруднительной ситуации. Кэлен могла с уверенностью сказать, что подобного удовольствия ему не доставит.