Филфак

— Ты обещала подумать, Ань, — горячее дыхание Артура щекочет щеку. Он, как чувствовал, что нам будет не до обсуждения общажных проблем, и уговорил меня занять самый дальний ряд кресел.

— Я ещё думаю, — шепчу в ответ, но тот тонет в жидких аплодисментах завершившему своё выступление оратору.

— Спасибо, Михаил! – слово берёт председатель совета общежития — симпатичный паренёк с копной рыжих волос на голове. — И последнее на сегодня, что мне хотелось бы обсудить…

— Ты думаешь уже полгода, Ань, – разочарованно вздыхает Царёв, перетягивая внимание на себя. — Сколько можно?

— Особое беспокойство у меня вызывает студент первого курса филологического факультета, — продолжает монотонно зачитывать рыжик. — Илья Соколов.

— Артур, это слишком серьёзный шаг! — пищу растеряно. Понимаю, что скажи я Царёву правду, на наших отношениях придётся ставить жирную точку, а что дальше?

В нашем небольшом городке, где все друг друга, так или иначе, знают, Артур считается лакомым кусочком.

«Красивый, не дурак, из хорошей семьи и с отличными перспективами, а главное, без ума от тебя, — что ещё надо, дочка?» — неустанно повторяет отец, когда пытаюсь поделиться с ним своими сомнениями. Даже историю с тем парнишкой под сосной, любимый предок обернул в пользу Царёва.

«Нюра, глупышка, Артур просто испугался за тебя и пытался уберечь! Мало ли что! Это хорошо, что тот парень жив оказался, а если бы нет?»

— А у нас с тобой, значит, несерьёзно? — взрывается Царёв, выдёргивая меня из пучины размышлений. Артур невесело хмыкает и отпускает мою руку, а затем обиженно откидывается на спинку кресла.

— Сегодня уже среда, — и снова в наш разговор врывается нудный голос председателя студкома. — А Соколов так и не явился на учёбу. Но это полбеды! Разбираться с его успеваемостью – не наша забота! А вот тот факт, что за ним числится комната в северном крыле, а он ей не пользуется, вызывает вопросы!

— Серьёзно! – сама тянусь к Артуру, в душе проклиная ненавистный совет и свою нерешительность. — У нас с тобой всё серьёзно!

— Это все слова, Анька! — ерепенится Царёв. — Сколько мы уже вместе? Второй год? А ты меня всё завтраками кормишь!

— Артур, — лбом упираюсь в его плечо, не переживая, как выгляжу со стороны, и в срочном порядке придумываю себе оправдание.

Между тем в зале продолжается обсуждение некого Соколова, но обрывки чужих фраз благополучно пролетают мимо моих ушей.

— Получается, место в общаге занимает, а на учёбу не ходит?

— Во, наглые перваки пошли. Небось ещё и на бюджетное место поступил?

— А то! Он же из глухой деревни, по направлению к нам.

— Слушайте, а парня вообще спросили? Может, у него сердце к медицине лежит, а его в филологи засунули.

— Тишина! — отрывисто стучит авторучкой по столу председатель. — Давайте ближе к делу! Кто возьмётся образумить нерадивого первокурсника и уберечь его от неминуемого отчисления?

— Ну так пусть с ним филологи и разбираются.

— Согласен! Голосуем? Кто "за"?

— Чего молчишь, Анька? — глухо усмехается Артур, совершенно не вникая в дебаты по поводу Соколова. — Сомневаешься? Не любишь меня, да?

Ещё бы я знала ответ! Да и как я должна понять, что это и есть любовь, если сравнивать мне не с чем? Да, нам вместе весело и комфортно, за спиной притаились годы крепкой дружбы и даже почти два года далеко не дружеских отношений. Сказать, что я не люблю Царёва — соврать! Но та ли это любовь? Почему в животе не порхают бабочки, а сердце не изнывает без него от тоски по ночам. Не совершу ли я ошибку, уступив напору Артура?

— Эй, там! Последний ряд! Вы за или против?

Командный голос рыжика так вовремя дарует мне мимолётную передышку. Вспоминаю указания Лары и уверенно заявляю:

— В этом вопросе я поддерживаю большинство.

— Значит, единогласно! – громыхает главарь студкома и неожиданно спрашивает: — Анна Румянцева здесь?

— Это я, — подрываюсь с места, краем глаза замечая разочарованный вздох Царёва: он так и не дождался моего ответа.

— Берёшь на себя студента Соколова! — чеканит председатель.

— В каком смысле?

— В прямом! Найдёшь пропажу, профилактическую беседу проведёшь, а не исправится – у нас очередь из желающих занять его место. Всё ясно?

— Нет, — непонимающе мотаю головой, игнорируя волну смешков, резво пробежавшую по рядам. — Почему я?

— Ты с филфака, — смеется рыжий. — Этого достаточно. Вот тут его адрес, телефон, держи.

— Он протягивает мне картонную папку с личным делом Соколова. — Как найдёшь тунеядца – отчитаешься!

Продолжая пребывать в прострации, на автомате подхожу за папкой и, сжав ту в руках, возвращаюсь к Артуру.

— Вечно ты влипаешь куда-то, Ань, — негодует Царёв и выхватывает дело Соколова. — Сдались тебе эти студкомы! Сейчас вместо того, чтобы побыть вдвоём, будем искать какого-то придурка деревенского.

— Я и сама справлюсь, — бурчу в ответ.

— Походу уже справилась, — пшикает Артур и, потирая лоб, протягивает раскрытую папку с прикреплённой к краю листа фотографией парня. — Никого не узнаёшь? Это же тот болезный из леса.

Глава 4. Обнуление.

Фил.

Нет ничего бесконечного в этой жизни. Вот и моя темнота, чернильная, непроглядная, вязкая, постепенно начинает пропускать робкие, едва уловимые отблески света. Глаза, уставшие от монотонной черноты, нестерпимо жжёт, но желание проснуться — гораздо сильнее.

Первое, что вижу, — это белёсый потолок, покрытый паутинкой тонких трещин. Старый, неровный и до безумия скучный. Ловлю себя на мысли, что белить потолок – прошлый век, и вновь проваливаюсь в темноту.

На сей раз она наполнена странными звуками и отвратительным запахом антисептика — такой даже мёртвого заставит проснуться. Благо нудная, тупая боль, волнами расходящаяся по телу, не оставляет сомнений: я живой. Правда, вместо головы —чугунный котелок, вместо тела — кусок засохшего пластилина.

— Вот вы и проснулись, — писклявый девичий голосок отбойным молотком проходится по многострадальной голове. Неужели обязательно так орать?

Приложив недюжинные усилия, напрягаю шею и поворачиваюсь на звук. Возле непонятной громоздкой аппаратуры замечаю миниатюрную девушку лет двадцати пяти в белом халате и такого же цвета шапочке, из-под которой выглядывают ярко-рыжие кудряшки.

— Где я? — пытаюсь спросить, но пересохшие губы и отвыкший работать язык, превращают простые слова в кашу.

— Тише-тише, — щебечет девчушка и оборачивается ко мне с огромным шприцем в руках, невольно отвечая на вопрос: я, чёрт побери, в больнице! — Не волнуйтесь! Сейчас капельницу поставлю, укол сделаю и врача позову.

Не успеваю переварить её слова, как эта мелкая кудряшка, распахивает одеяло и втыкает иголку в моё бедро. Морщусь, но не от боли, а от дебильного осознания, что лежу совершенно голый. Что за дела?

— Ой, а у вас глаза голубые, — поправив одеяло, рыжуха на долю секунды замирает напротив моего лица. — Я так и знала. Не зря с девчонками поспорила: у такого красавчика и глаза должны быть обалденные!

Она серьёзно? Я точно в больнице? А если и правда там, то, может, стоит позвать врача, а не вот это всё?

— Такой у вас взгляд проникновенный, — зависает сестричка, а я, дабы остановить этот бессмысленный бред, закрываю глаза и как по команде погружаюсь в привычную темноту.

Моё следующее пробуждение оказывается более продуктивным. На сей раз надо мной склонился полноватый мужчина далеко за сорок, в очках с массивными линзами и до одури важным видом. К гадалке не ходи – врач!

— Ну здравствуй, голубчик! — бормочет невнятно, словно и его губы потрескались от невыносимой жажды, и продолжает скрупулёзно меня осматривать, изредка отвлекаясь к показаниям приборов. — Понимаешь, куда попал, парень?

— Да, — опять вместо ответа — рваное дыхание с примесью шепелявости.

— Ладненько! — бормочет доктор и тут же начинает ставить надо мной эксперименты. — Глазки закрыли. Открыли. Молодец! Язычок показали. Умничка! Пальчиками пошевели. Отличненько! Ногу в колене согни. Превосходненько.