Страница 63 из 66
Глава девятнадцатая, в которой скромный библиофил и книготорговец Богдан Фаддеевич Шин предается откровениям и предстает перед читателем в несколько ином свете
Я выгляжу благообразным старичком, достигшим Мусафаилова века — собственно, так оно и есть. Лет мне довольно прилично, хотя и не столько, сколько я объявляю — не сто сорок и даже не сто, а всего лишь девяносто пять. Ну, в крайнем случае, девяносто шесть. Поддерживать легенду о возрасте, о знакомствах с Петром Великим, Даниэлем Дефо или Джонатаном Свифтом довольно несложно — для этого следует много читать. С Дидро и Вольтером, Гриммом и Гете я действительно был знаком и состоял с ними в переписке — торговался по поводу оптовых закупок. От истинного или мнимого знакомства с великими мне как книготорговцу прямая польза — поддерживаю репутацию чудака-долгожителя, в лавку которого следует заходить почаще (а вдруг да помрет?), и, стало быть, книги покупают чаще! Да-с! (Великодушно прошу прощения, непроизвольно вырвалось — подзабыл, что после "Евгения Онегина" добавлять "ер-с" стало немодно.) В мой возраст поверил даже молодой американец, трогательно описавший жизнь юного карлика. Для полноты картины ему следовало сделать меня шутом во времена Анны Иоанновны, сыграть мою свадьбу с какой-нибудь уродицей в "ледяном доме".
Но в остальном — о моем происхождении, мытарствах, путешествиях — все истинная правда. Иначе ложь давным-давно всплыла бы наружу.
Всех почему-то пугает мое уродливое тело — маленький рост, сросшиеся пальцы, горб… но, право слово, я не хотел бы ничего менять. Я не могу представить себя здоровым. Да и зачем? Сумел бы я дожить до преклонных лет, обладай я сложением Геркулеса и красотой Адониса? Скорее всего, давным-давно сложил бы голову в каком-нибудь походе, на дуэли или на плахе, как это было с моими многочисленными родственниками. Открыл бы я для себя этот удивительный мир — мир книги? Мир, что живет во мне, пропитывает меня, словно морская вода старую губку? Мое увлечение стало хлебом насущным и, не кривя душой, я изрядно преуспел в книготорговле, сумев заработать столько, что, будь у меня дети, они бы могли тратить мои деньги очень долго. А стал бы я беспокоиться о куске хлеба, обладай я средствами и здоровым телом?
Мое уродство не мешало мне путешествовать, получать удовольствие от общения с противоположным полом (знали бы вы, сколько дам высшего света желали получить в любовники что-то необычное — арапа, кучера или горбуна). Я мог бы даже жениться, но вовремя вспомнил Платона: "На ком ты ни женишься, все равно пожалеешь. Красивая жена станет усладой для других, некрасивая — несчастьем для тебя". Но делом своей жизни я считаю книги. Они моя семья, мои дети, мои любовницы. Книги спасли меня от сотворения кумира — кумира собственного уродства! Да-да! Мой горб, мой рост казался мне чем-то исключительным — боже ты мой, я упивался своим уродством! Мне нравилось презрение, жалость, смешанная с брезгливостью со стороны светского общества и ненависть со стороны черни. Мало кому из людей удавалось принимать меня таким, каким я есть, уважая не только мои седины, мои знания, но и мой горб. Если бы мне сказали — выкинуть десять лет жизни или лишиться немощности, я без малейшего колебания выбрал первое. Я знавал женщину — довольно богатую и, как это иногда бывает, легких нравов, коей врачи определили чахотку. Дама сразу же вступила на путь добродетели (но без ханжества!), уделяла внимание не утешению плоти, но духа, сделала множество благотворительных вкладов. Окружающие жалели ее, восхищались силой ее духа, ставили в пример как образец добродетели и страстотерпицы. А год спустя оказалось, что она выздоровела. Можно приписать это чудесам Господа, помогшей заблудшей овце или ошибке лекаря, поставившего неверный диагноз. Казалось бы, нужно возблагодарить Всевышнего и продолжать радоваться жизни, но, оказавшись здоровой, дама стала чахнуть, впала в уныние, а потом умерла. Думается, она сотворила себе кумира из собственной болезни. Лишившись болезни, она лишилась и смысла жизни. Когда у человека нет за душой ничего стоящего, он может возвести в культ даже собственную немощь и страх.
Чрезмерная болтовня до добра не доводит. Рано или поздно за длинный язык начинает отвечать другая часть тела — хорошо, если задница, а если голова? Это я к чему? А к тому, что, рассказывая о своем знакомстве с господином Эдгаром По, побывавшем в России, мне пришлось бы рассказывать о себе не только то, что известно всем, но и то, о чем хотелось бы умолчать. Посему я предпочитал долгие годы хранить молчание. Теперь, когда на белом свете нет ни мистера По, ни Александра Сергеевича, прими, Господи, их души, я смогу рассказать о некоторых подробностях своей жизни.
Любовь к книгам сближает разночинца и аристократа, якобинца и роялиста. В мою лавку входили разные люди — кто-то снимал при входе грязные калоши, складывал зонт, а кто-то выскакивал из шикарной кареты. Но были ценители и знатоки, из-за которых мне приходилось закрываться чуть раньше. Кто-то из них стеснялся показать свое пристрастие к книгам, кто-то не желал смешиваться с толпой, а кто-то просто не имел возможности посетить мою лавку в обычное время. Александр Сергеевич обозначил бы подобных посетителей как "генерал N.", "князь NN.", но я, упуская иных, назову лишь одно имя — Александр Христофорович Бенкендорф. Да-да, тот самый, который "душитель", "гонитель" и "главный жандарм России". Стоит ли говорить, что если бы не Александр Христофорович, то по делу четырнадцатого декабря, в петлю пошло бы не пять молодых людей, а двадцать пять, а то и сто двадцать пять и что надзора над Пушкиным он не вел, а был только звеном между государем и Александром Сергеевичем?
Господин Бенкендорф, чья персона стояла чуть ниже особы государя, всегда выступал за строгое повиновение законов. Вы мне говорите, что Бенкендорф заявил как-то, что "законы пишутся для подчиненных, а не для начальства!" Вздор. Если бы такое государь-император сказал — я бы поверил, а Бенкендорф, пусть он и в самые высокие чины вошел, все равно лицо подчиненное. Да и откуда мы про это высказывание знаем?
Лишь со слов Антон Антоныча Дельвига, царствие ему небесное, а говорил ли о том его высокопревосходительство — кто его знает? Другое дело, что истинным Законом для Бенкендорфа был государь, стоящий выше всяких законов.
С господином Бенкендорфом мы знакомы с тех пор, когда он носил не синий мундир с густыми эполетами, а коротенькие штанишки с чулками, как все пансионеры аббата Николя. Месье аббат также был у меня частым гостем — и, несмотря на свою строгость, учеников ко мне отпускал. Были у меня и другие пансионеры, как сейчас помню — прибегал и Сереженька Волконский и Мишенька Орлов, и Васенька Давыдов. Любили они в моей лавке бывать — книжки с картинками посмотреть, леденец от старика получить. Да, по-разному их судьбы сложились, по-разному…
Сашенька Бенкендорф — это потом я его Александром Христофоровичем стал звать, с младых ногтей увлекался фортификационным искусством и артиллерией, а я ему книги присматривал. Поначалу, пока он только карманные деньги мог тратить — издания попроще да поновее приобретал, прямо в тетрадках. Он сам их потом и сшивать учился, и переплеты мастерил. Ну, потом Вобана и Палмквиста я ему заказывал, других теоретиков. И повзрослев, генерал свои пристрастия не оставил. Вы спросите, почему бы такому человеку, как Бенкендорф, просто не попросить, а то и не приказать, чтобы ему доставляли новинки? Что сложного — в каталоге порылся, ногтем чиркнул. Не спросите? Вот и правильно. Чувствуется, что вы понимаете толк в книгоискательстве. Нужную книгу следует отыскивать самому, никому не передоверяя, а иначе это как на куриц охотиться — битой птицы много, а удовольствия никакого. Помнится, генерал был на седьмом небе, когда удалось ему отыскать рукописный трактат Макиавелли по пущечному делу. Не шибко известный трактат, потому как считал итальянец, что орудия хороши, чтобы пугать лошадей. В политике мэтр был сильнее. А трактат этот, как сейчас помню, мне в две сотни рублей обошелся, а Александру Христофоровичу я за три уступил (сотни, разумеется!).